– И я помню, – подал голос еще кто-то, и разговор пошел по кругу. – Не помню только, чтобы в Кремле или на Старой наши социалисты-утописты обещали построить высшую стадию коммунизма в обозримом будущем. Такое, наверное, не приходило в голову никому, даже Никите Сергеевичу.
Я его заметил давно. Он сидел спиной к нам, словно манекен у стойки, и, казалось, не проявлял никакого интереса к тому, что говорят под боком. Но это была именно та самая поза, которая предательски выдает твое скрытое желание тоже участвовать в потехе и внести ясность в путанный разговор. По его ушам, сутулой спине и повороту головы было хорошо видно, что он все время нас подслушивает, но не потому, что стукач, а потому, что в нем самом горит нестерпимый огонь желаний сказать что-нибудь значительное по этому поводу. У холериков эта страсть граничит с безумием. Слова ему никто не давал, но молчать далее, видно, уже не было мочи. Мы не стали лишать его этого удовольствия, хотя Степаныч сердито нахмурил брови.
***
Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы – Преображенцы». Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные пасы, как это делал когда-то экстрасенс Алан Чумак, заряжая воду.
Подобные типы всегда остаются в памяти, тем более, что все они, в общем-то, на одно лицо, в их облике вы безусловно найдете черты Люцефера или мелкого беса. Звали его, насколько я помню, Власом, а его фанатов, которых он собирал на Большой Черкизовской, – власовцами. Чем-то похож на косоглазого Гозмана, друга и единомышленника непотопляемого Чубайса. Не зря говорил старик Фамусов, на всех московских (либералах) есть особый отпечаток.
Перво-наперво он согласился с Васей в том, что тяга к свободе – самая пламенная страсть любого нормального человека. Мало того, что ее не задушишь, не убьешь, ее ничем не заменишь, разве что удовольствиями, либидо и сытой жизнью.
– Делать то, что доставляет удовольствие,– ссылался он на Вольтера, – значит быть свободным. А как отмечал мой друг Димон, Freedom is better than unfreedom.
И здесь, мне кажется, Влас переоценил свои гипнотические способности и дал маху, понадеявшись на благодушие и наивность русских ура-патриотов. Перейдя на английский и вспомнив некстати друга по имени Димон, которое с некоторых пор стало нарицательным, он пересек красную черту, миновал точку невозврата. Нельзя было этого делать. Это тебе не студия кабельного телевидения. Здесь, в клубе «Шалтай-болтай» живут и задают тон косность и здоровый консерватизм, а словоблудие приравнивается к извращению и лукавству. Тут загудел не только наш стол, но и вся пивная, ставшая с этого момента одним зрительным залом.
– Так и хочется врезать промеж косых глаз, – нетерпеливо прошептал сидевший рядом с нами один из завсегдатаев трактира «Опять по пятницам». – К барьеру!
Он заявил, что давно приметил «этого пидора» и хотел бы ему сейчас же начистить нюх, пока не дал тягу. Его слова попали в саму точку. Волна народного гнева, словно шипящая пена из литровой кружки, поднималась все выше, грозя хлынуть на помост, который был отведен в углу и зажигался по требованию, когда дело доходило до рукопашной. В таких случаях на дверь с улицы вешали табличку «Мест нет», оппонентам выдавали боксерские перчатки, и они три минуты выясняли отношения на ринге. По негласному уставу, того, кто отказывался от поединка, объявляли трусом и с позором гнали не только из подвала, но и из ПЛП (Партии любителей пива), точнее с того, что от нее осталось – со странички в Фейсбуке.
Влас почуял неладное и, видимо, осознал, что крепко задел за живое сторонников традиционной любви и семейных устоев. Но было поздно. Сознание подопытной аудитории, не желавшей больше слушать льстивые речи провокатора, требовало моральной и физической сатисфакции. Оно не готово было мириться с таким незнанием предмета и вопиющим непониманием главного вопроса русской жизни – кто виноват?
– К барьеру, – повторил захмелевший сосед и вышел на середину зала.
К счастью, до рукоприкладства не дошло. Честно говоря, не люблю я мордобоя в общественных местах и считаю этот обычай варварским. Судя по всему, Влас был того же мнения и вовремя ушел от греха, придав возникшему спору характер иронии и недоразумения. Он жаловался, что его не поняли, и вообще он не то, чтобы большой любитель свобод и порнухи, а так себе, просто не любит запретов и всевозможных табу на то да се, пятое-десятое. Дескать, обычай у нас такой на Руси – держиморды, да унтер-пришибеевы все запрещают, гнобят вольную мысль, житья-продыху не дают. Куда ни ткни, везде запреты, штрафы и красные кирпичи.
– Туда нельзя, сюда нельзя, – бубнил он и трусливо косил в нашу сторону. – Так мы к настоящей демократии не придем. Так и будем отсталой страной… с авторитарным мышлением, табуированным сознанием…
Но чем больше он развивал эту тему, ставшую популярным мемом в эпоху чуть было не победившего глобализма, тем больше багровело лицо Степаныча, который уже чуял запах крови и сучил кулаками. Он что-то хотел возразить, но кроме «богу-богова и пресвятой девы Марии» ничего не получалось. Услышанное было воспринято по-разному. Одни поняли крылатую цитату как сигнал к атаке и уже готовы были перейти к решительным действиям, другие – как призыв к началу диалога на следующей, более высокой стадии культурного развития. Экстремисты с одной стороны и умеренные с другой ничего не поняли из того, что он имел в виду, говоря о непорочном зачатии, и ждали от него более ясного ответа на другой вопрос – что делать?
***
Постепенно дискуссия вернулась в мирное русло, то есть на стадию вербального обмена уколами и ничего не значащими фразами.
– Ты, братец, я вижу, совсем без тормозов, тебя не учить, а лечить надо, – задумчиво произнес Степаныч, глядя в упор на Власа как на пациента, страдающего неизлечимой болезнью. – Ты что такое несешь? Не ведаешь разве, что на запретах и табу со времен сотворения мира держится род человеческий.
Для начала указал на десять заповедей Моисея, особо помянув зачем-то одну из них, наверное, самую главную – не сотвори себе кумира своего. Затем на Русскую правду Ярослава Мудрого, запретившую кровную месть на Руси, на судебник Казимира с введением смертной казни через повешенье, четвертование или сожженье за кражу пол коня. Затем на Соборное уложение с его уставами и наказами после Соляного бунта. Вспомнил Римское право, кодекс Наполеона, Баварский статут, пока не добрался до уголовного кодекса, правил уличного движения, поведения в быту, противопожарной безопасности и законов физики. Из этих краеугольных камней стабильности и порядка он старался возвести такую защитную стену, чтобы пробить ее не смогли ни логика, ни система доказательств Шерлока Холмса, ни медные лбы адвокатов дьявола.
Но Власа голыми руками не возьмешь. Он лишь ехидно улыбнулся и кинулся на штурм стены непонимания, аки свирепый зверь. В его обойму были заряжены снаряды большого калибра – Всеобщая декларация прав человека, конвенции ООН, Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, Европейский суд по правам человека, Парламентская ассамблея Совета Европы, какой-то БДИПЧ, закон о выборах, конституция РФ… И наконец, – общественное мнение. О, это великая вещь, чудо-оружие, универсальное средство против умственной отсталости и насилия, гарантия успеха, панацея от всех напастей. Имеется в виду, конечно же, общественное мнение в цивилизованных странах.
Он горячился, словно наёмный пропагандист либеральных ценностей на канале ТВЦ, и доказывал, что согласно этому мнению, Россия во все времена считалась, да и считается теперь заповедником деспотии и тоталитаризма с коррумпированной экономикой, чиновничьим беспределом и великодержавными инстинктами. В эти минуты он мне напоминал еще «бесноватого Билли» – проповедника евангелиста Билли Грэма, которого мне приходилось слушать в Северной Каролине во время моих скитаний по Америке в 90-х. Слышал, он умер год назад, но дело его, как видно, живет. Того и другого я терпеть не мог, с тем, и с другим трудно было спорить. Особенно в том, что касается живучести и могущества чиновничьего семени в богобоязненной России.
