Ужель та самая Татьяна… Да, это была она – то ли старшая сестра, то ли ключница, которую все боялись и заискивали, как перед свирепым начальником в местах лишения свободы. Она была царь и бог для всех обитателей «Седьмого неба», как еще в шутку называли мы наш этаж. Ее побаивались даже врачи и предпочитали не связываться, когда дело касалось распорядка. Она тыкала пальцем в инструкцию и грозила привлечь к ответу любого, кто ее нарушит. Судя по всему, я совершил нечто совсем криминальное, сменив дислокацию без ее ведома, отчего ее разум возмутился до крайней степени. Как она сказала, за такое – выписка, и прошипела, уходя, по-змеиному:

– Ты меня еще попомнишь.

Она оказалась права, вовек мне не забыть ее волос стеклянный дым… Спать мне больше не дали. Включили свет в коридоре, вызвали уборщицу мыть полы. Та вышла сонная, завела двигатель и принялась шмыгать вдоль моей койки. Наступала суббота, за ней воскресенье – дни, когда врачей не бывает, и вся полнота власти на эти выходные сосредотачивалась в руках сестры-хозяйки «Седьмого неба» – Татьяны-громовержца. Ждать от нее милости не имело смысла, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет. Сердитая ключница еще больше входила в раж и кричала еще громче, если я жаловался на недосып, резь в глазах и злую судьбу.

В глубине еще оставалась надежда, что она скоро угомонится, сменит гнев на милость и, как все нормальные дети Гиппократа, встанет на путь милосердия и человеколюбия. Но старая дева была не робкого десятка. Она явно наслаждалась своей неограниченной властью, и мне не хотелось лишать ее удовольствия издеваться над калеками и убогими.

Истекали вторые сутки моего пребывания в больнице на Волжских прудах. Заканчивалась еще одна бессонная ночь. Если бы я знал, какую шутку она сыграет со мной, из-за чего я не по собственной воле должен буду покинуть этот не лучший, но все-таки благословенный мир, наверное, постарался бы успеть еще чего-нибудь сказать, изобразить, поправить. Если бы знал…

Утро Третьего дня Православного Рождества выдалось ярким и погожим. Мороз, сверкающее за окном солнце, воскресшая любовь к жизни, детские ощущения праздника и уютного бытия, проблески здравого смысла и самых примитивных инстинктов вселяли уверенность, что еще не все потеряно, что будет день и будет пища…

С восьми утра пришла новая смена, приняла дела, и все, казалось, пошло по-старому, но вскоре я почувствовал, что по-старому уже не будет. Сестры, прежде отвечавшие на «Здравствуйте!», на этот раз молчали, отворачивались и проходили мимо, на завтрак мне дали горелый кусок омлета и меньше сахару, чем обычно, хлеб пришлось доставать из тумбочки свой. Кастелянша постоянно ходила к шкафу, что стоял у изголовья, хлопала створками и все приговаривала, глядя в молю сторону:

– Опять кто-то лазил.

Я понял, что мне объявлена война, и из нее не выйти победителем. Федя говорил, как здесь поступают с нарушителями дисциплины. Их берут «на поруки» и начинают воспитывать всем трудовым коллективом как отпетых негодяев.

Господи, взмолился я, за что караешь, судьба, за что гонишь… Ночью я бежал из палаты, надеясь найти покой и уединение, но выходит, оказался в чужом стане, и пощады не жди. Чёрт дернул меня бегать с места на место, лежал бы себе рядом с Федей, Гогой, Евгением, Наум Моисеевичем и Митричем. Хорошие ребята, с ним так было надежно и приятно. Но пути назад не было. Я лежал один у стенки, как обрубок у дороги, а мимо своим чередом, по штатному расписанию текла обычная лазаретная жизнь. Говорить было не с кем, да и не хотелось. Мои друзья, не обнаружив меня утром рядом, принялись выяснять, куда я делся, уж не отдал ли концы. А выслушав официальную версию в изложении Татьяны, записали в дезертиры.

Но и в одиночестве есть своя прелесть. Ибо гласит народная мудрость – нет худа без добра; не было бы счастья, да несчастье помогло; что Господь ни делает, все к лучшему; теля умерло, хлева прибыло… И в этой мудрости я находил успокоение. Поистине, нет ничего лучше, сказал поэт, чем наедине с самим собой ворошить былое, размышлять о вечности, сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия и, кстати, самого зачатия.

***

Воспоминания, воспоминания…

В больничной тиши они текут спокойной, гладкой рекой, то ускоряя, то замедляя бег, и в ней, словно в водах Стикса, отражается вся твоя счастливая и горькая жизнь без фантазий, купюр и прикрас. Течение лет кажется бесконечным и исчезает за горизонтом на какое-то время лишь тогда, когда берут свое вменённые тебе обязанности и суета неотложных дел. В данном случае к таким делам я бы отнес назначенные свыше процедуры, команды на выход и осмотры. Но была суббота.

На вопрос, почему старики часто поминают молодость, а то и впадают в ребячество, медицинская наука не дает точного ответа. Одни говорят, делать это их заставляют хронические болезни и недуги, житейские проблемы и множественное сознание. Мол, каждый хочет вернуться туда, где его ничего не беспокоит, ни в моральном, ни в физическом плане. Другие уверяют, все дело в потенции, если ее нет, пиши пропало. Медицинский факт – одинокие люди, фантазеры с неустойчивой системой испытывают ностальгию по ушедшим годам сильнее, чем суетливые типы, вечно чем-то озабоченные представители малого бизнеса и среднего класса, а также всякого рода умельцы. Им скучать некогда, они реже впадают в маразм и в детство.

Первые, отмечают психологи, живут воспоминаниями. Это для них бальзам по сердцу, хоть и пребывают на грани деменции, то есть нажитого слабоумия, или олигофрении альцгеймеровского типа. Вторые устремлены в будущее, потому что настоящее тускло и уныло. У них впереди инфаркты, стенокардия, инсульты. Но те и другие сходятся в одном – что пройдет, то будет мило. Да, картинки из детства не тускнеют с годами.

Я того же мнения: ностальгия – хорошая штука. Не зря ее называют грустным счастьем. Главное, чтобы воспоминания о прошлом, не казались лучше самого прошлого, и чтобы не застрять в нем. Говорят, старый, что малый. Может быть и так. Любопытно, однако, что старики, подчас упрямые, эгоистичные, ворчливые, способные на пакости, в отличие от малых деток не вызывают у нас умиления.

Столь грустные мысли овладевали мной все больше по мере того, как я вживался в образ скромного пациента и знакомился с основами пульмонологии на курсах у профессора в его аудитории, на стендах наглядной агитации в коридоре и в минуты общения с не очень любезными медсестрами на кушетке в процедурной комнате. Чтобы как-то отвлечься, развеять тоску и надвигающийся мрак, я звонил Юрику, и рассказывал о своем житье в казенном доме, какое оно у меня тут сытое и веселое. Он был рад звонку и быстро входил в понятие, выкликая из поминального списка имена тех, кто еще жив, а кого уж нет, словно дьячок, читающий на амвоне, кого за здравие, кого за упокой.

Из тех, кого знали и любили, первым делом помянули Кольку Вендеревского, жившего в старом поповском доме и похороненного далеко за церковной оградой, потому что местный священник запретил отпевать и хоронить «этого алкоголика» на старом кладбище рядом с отцовской могилой. Прах нести велел не через главные ворота и весь погост, как это принято у православных, а в обход – по бездорожью и неудобьям, словно басурманина. До сих пор не могу себе простить великий грех и страшное богохульство, но тогда я, честное слово, не удержался от языческой скверны и обложил настоятеля по матушке на чем свет стоит.

Траурная процессия из десятка крепких мужиков встретила эту гневную тираду одобрительным гулом и, подняв гроб с телом покойного на руки, словно хоругвь, двинулась к паперти. Отец Виктор, предавший Кольку анафеме, укрылся за алтарем. Родные и близкие, окончательно потеряв страх и смирение, перестали роптать и сосредоточились на скорби. Бабка Дарья – нанятая по такому случаю плакальщица снова подняла жуткий вой и давай испускать во всё горло прерывистые душераздирающие вопли.

Последний путь друга моего теперь лежал мимо стен храма Покрова Пресвятой Богородицы, фамильных склепов и каменных надгробий с именами богатых купцов, протоиереев и знатных граждан села Кудинова, и никто больше не пытался заслонить нам дорогу. На проплывавших мимо камнях встречались портреты знакомых, когда-то живших рядом с тобой людей с указанием даты рождения и смерти. А вот и Виноградов Павел Алексеевич – некогда директор совхоза «Кудиново», родитель мой и еще полдюжины братьев и сестер (1907 – 1977).