***
Обнаружил я это под конец дня, когда взял почитать какую-то книгу, лежавшую на подоконнике вместе с другой макулатурой, оставшейся от предыдущей смены больных. Существует поверье, что из больницы нельзя выносить книги, газеты, журналы, которые принес с собой из дома. Это якобы дурная примета. Читая, значит, некий бульварный роман, по-моему, Дарьи Донцовой, не помню названия, вдруг заметил, что картины, возникающие в моем воображении, не соответствуют тому, о чем пишется в книге. Дарья своим легким языком говорит о деревне, где шумят сады и растут огурцы на грядках, а мне мерещилось, будто я только что наслаждался чтением эссе, написанных рукой мастера.
Изящная словесность, художественное чутье и свежесть мысли говорили о многом. Тексты были довольно высокого качества, и я стал завидовать автору, понимая, что сам бы так никогда не сумел, хотя и пытался иногда подражать таким зубрам отечественной прозы, как Юрий Нагибин или Сергей Довлатов. По крайней мере, старался держать марку и не опускаться до банальной графомании, когда писал из-за рубежа корреспонденции и очерки для широкой аудитории и вел рассказ от первого лица.
Здесь как раз тот самый случай. Автор как бы рассказывал о себе, о своих поездках по тем самым странам, где некогда бывал и я, но не увидел многое из того, что увидел он и смог так мило отразить. Но когда я листал обратно страницы изрядно потрепанного детектива, чтобы еще раз перечитать и насладиться утонченностью мечты, то ничего подобного там не было. А были все те же огороды, деревенские избы, завалинки и монотонные речи старожилов. Откуда взялись эти великолепные пейзажи, люди, города и страны, ума не приложу.
Я вышел на лестничную клетку, где находилась так называемая «переговорная», куда все бегали звонить по своим делам, чтобы никому не мешать, и чтоб никто не подслушивал. Там у широкого окна, выходящего на улицу Шкулёва, стояли два мужика из гнойного отделения, что на шестом этаже, и, надрываясь, что-то орали в трубку своим абонентам, кляня на чем свет стоит казенное житие и «этих паразитов». Каких именно, я не понял, но речь, судя по всему, шла об охранниках и медперсонале.
Я набрал номер Андрея и как можно тише спросил, не его ли браслет, вместо того, чтобы следить за функцией моего мозга, лезет в душу с этими глюками и миражами. Не он ли сбивает меня с толку и лишает покоя? Эта дезориентация во времени и пространстве беспокоит и внушает страх, словно дурная болезнь. Ведь аберрация памяти – это диагноз, жаловался я. Не хватало, чтоб Светлана Витальевна прописала мне ещё какое-нибудь укол. Но Андрей сказал, что «Седмица» тут не при чем, она дама деликатная, а посему не станет будоражить мое сознание, в отличие от эмпирического бытия, и посоветовал еще раз прочесть Женитьбу Фигаро или Маркса первый том.
– Нет, нет, не Маска, не к ночи будь он помянут, а Карла Маркса. Ну того самого автора теории прибавочной стоимости. И главное, не волнуйтесь. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, – рассеянно ответил я, вернулся в палату и сунул мобильник под подушку.
Но забыть о браслете на запястье я уже не мог. Не замечать его назойливого внимания к моей личности больше не удавалось. Не то, чтоб меня вдруг охватила паника или ксенофобия, нет, я просто заметил, что этот внутренний дискомфорт все больше утомляет. Мне казалось, что это не просто девайс, а какое-то неведомое существо, которое я недооцениваю, и оно имеет власть надо мной. А почему бы и нет.
Будь я на месте Андрея или Илона Маска, я бы наделил его способностью реагировать на обыкновенные инстинкты, поощрять хорошие эмоции и подавлять плохие. Например, я испытываю удовольствие от близости к какому-нибудь телу. Ну скажем, к бутылке боржоми, которую мне от щедрот своих подарил Гога, или тарелке украинского борща, которую на обед принесла буфетчица Клава. Девайс тут же реагирует и посылает мне флюиды блаженства. А когда наоборот, выходя из процедурной, я ругаю про себя всю нашу грёбаную медицину и особенно полногрудую Валентину, взявшую из меня повторно три шприца крови на анализ, хорошо бы услышать изнутри ласковый голос, чтоб утихла боль и досада.
Так нет же, он видит насквозь, а я даже не знаю, на какую кнопку нажать, чтобы его отключить. Вот что обидно. Хотя, по правде говоря, его неутомимая работа в режиме нон-стоп, если о ней не думать, особо никаких хлопот не доставляет. Ну пускай себе пишет, хрен бы с ним, не бери в голову, думал я, лежа поверх одеяла. По реке плывёт топор из села Чугуева, ну и пусть себе плывёт железяка…
Но с другой стороны это глухое молчание действует на нервы, как это бывает при общении с глухонемыми. Если ты такой умный, давай поговорим. Даже Маяковский вступал в разговор с Солнцем у себя на даче в Мамонтовке рядом с Акуловой горой. Вот если бы установить с этим бездушным гаджетом контакт в режиме полудуплекс. Я в армии был радистом, отлично владел азбукой Морзе и любил именно такой способ передачи информации. А не симплекс, когда только в одну сторону.
Человек я общительный, и ничего удивительного в том нет, что жажда общения с этим устройством, ставшим частью моего эго, становилась все более нестерпимой. Особенно после того, как все легли спать, и Федя начал свой жуткий концерт. На темном небе сияла полная Луна, заливая через окно душные кубы отведенного по норме ионизированного воздуха каким-то мистически призрачным светом. Оптимизма от ее свечения не прибавилось, на душе по-прежнему скребли кошки. От полнолуния, когда все чистое ложится, а все нечистое встает, ничего хорошего не жди. А ожидание худшего, говорил Зигмунд Фрейд, – естественное состояние всякого нормального человека.
***
А что, если это чудовище, действительно, начнет мыслить, отвечать на мои реплики и вести диалог, подумал я со страхом. Что тогда? Ну, тогда бы я его спросил для начала, какой у него коэффициент интеллекта, чтобы не попасть впросак и не нарваться на сомнительный комплимент. Он бы мне, например, ответил, что его айкью по шкале Стэнфорда-Бине около 70, что значит, умственно отсталый, и в этом случае мне бы легче было найти с ним общий язык. Ничего страшного, если коэффициент будет чуть выше, ну этак около 90 или 100.
Тоже хорошо, интересно будет поспорить. Я б его спросил о международном положении, о ситуации в Сирии, о курсе доллара и ценах на нефть. Что бы оно сказало? А оно, наверное, сказало бы, что это не интересно, давай лучше поговорим о чем-нибудь насущном. Например, о вере в Бога, семейных отношениях или цветных революциях. Ну давай, соглашаюсь я и спрашиваю, ходит ли оно е церковь.
– Да хожу, – ответило чудовище. – Но, не как прихожанин, а как пастырь. Я читаю людям проповеди с амвона, псалмы, молитвы, поминаю за здравие, за упокой, пою Аллилуйя и Святый Боже.
– Ну это не совсем то, что я тебя спрашиваю. Эка невидаль. Я сам видел в лютеранских храмах Германии, в частности, в Шлосс-кирхе, кафедральном соборе Виттенберга, кстати, земля Саксония-Анхальт, робота-священника, который благословляет верующих и читает Библию. И это на родине Мартина Лютера, немцы совсем рехнулись, либеральные ценности мутят их разум. Ты мне лучше скажи о душе, она у тебя есть?
– Есть, есть, только не такая, как у тебя. Не та бессмертная субстанция, которая живет в вашем представлении, и не божественная сущность, в которой якобы отражена природа человека.
– То есть?
– То есть, я не переживаю по всякой ерунде, не мучаюсь и не занимаюсь самоедством. Мозговой интерфейс у меня в порядке, в его основе лежит биологически обратная связь, он избавлен от подобных функций. А посему более совершенен.
– Ты хочешь сказать, что подобные тебе механизмы более успешны и более жизнеспособны, чем создания Творца?
– Вот именно. Но все зависит от того, что считать положительными качествами, а что отрицательными. Если человек перестает чувствовать себя несчастным, разве это плохо? А что касается Всевышнего, то общение с ним – это просто личное ощущение и ничего более.
Дальше разговор пошел, как это не печально, по наезженной в мировой литературе колее. Мелькнули сцены из романов, в частности, диалог из одной антиутопии Хаксли. В этом эпизоде я выступал в роли Дикаря, попавшего в общество потребления и всеобщего благоденствия, а мой собеседник с безупречным мозговым интерфейсом – в роли главуправителя Западной Европы Мустафы Монда.
