Ефимова назначили командовать войсками охраны всех железных дорог Республики и вызвали в Москву. Аркадия он взял с собой ординарцем. И вот, все еще не веря в это, Аркадий идет по московским улицам, с трудом поспевая за широко шагающим Ефимовым.

На улицах Москвы жгли костры. С ночи у булочных и мясных лавок выстраивались длинные очереди, и окоченевшие люди, сменяя друг друга, бегали к кострам греться.

Витрины магазинов были пусты, промерзшие их стекла заклеены плакатами и рисунками. Таких Аркадий раньше никогда не видел! Человечки на них были красные и черные, угловатые и неправдашние, как будто их рисовал кто-то очень озорной и веселый. Но зато сразу все было понятно: где наши, красные, а где враги, черные. Черные лезли, размахивали саблями, в офицерских погонах, в фуражках с прямыми козырьками и натыкались на огромный красный кулак. Получили?! И улепетывал, путаясь в длинной бахроме эполет, генерал, падал, маленький и толстый, с надписью на животе: "Антанта", а красный боец стоял над ним и широко размахивался штыком.

Но среди смешных этих рисунков Аркадий увидел вдруг плакат: горячие глаза на худом лице смотрели в упор, и молодой красноармеец сурово и требовательно спрашивал: "Что ты сделал фронту?"

Ефимов по сторонам не глядел, шел, сунув руки глубоко в карманы, и только иногда клонил голову набок, потирая то одно, то другое замерзшее ухо о поднятый воротник шинели. Так дошли они до особнячка в тихом переулке, с трудом открыли забухшую на морозе дверь и очутились в просторном вестибюле.

За наспех сколоченной перегородкой сидел боец в тулупе и грел руки над жестяным чайником. Винтовка его была прислонена к стене.

Ефимов предъявил мандат. Боец долго разбирал написанное при свете коптилки, потом сказал: "С ночевкой здесь плоховато", - запер дверь на засов и повел их по дубовой затоптанной лестнице наверх. Они прошли через анфиладу комнат, где рядом с пуфиками и кушетками, обтянутыми шелком, стояли простые канцелярские столы и стулья. Комнаты уже пропахли махорочным дымом, окна кое-где были забиты фанерой, в самых неподходящих местах торчали железные печки-времянки, и трубы тянулись к форточкам.

Боец провел их в угловую комнату, где стояли кожаный диван и биллиардный стол, обтянутый зеленым сукном.

- Здесь вроде потеплей будет... - не очень уверенно сказал боец, зажег огарок свечи в бронзовом старинном шандале и вышел.

Ефимов зевнул и поглядел на диван. Кожа на нем была изрезана аккуратными полосами. Наверно, вырезали на голенища для сапог.

Ефимов осуждающе покачал головой, показал Аркадию на биллиард: "Устраивайся", - а сам сел на диван и принялся стаскивать сапоги. Аркадий сапог снимать не стал, в них теплей, и улегся на зеленое сукно биллиарда, подложив под голову папаху. Он хотел снять с нее красную ленту, чтобы не измялась, но подумал, что утром надо будет доставать где-то нитку с иголкой и пришивать ленту обратно, так и не снял, только вывернул папаху наизнанку. На потолке он увидел лепных пузатых амуров, похожих на вымытых в бане мальчишек, в который раз удивился тому, что он в Москве, и заснул. Шел январь 1919 года...

Утром, путая названия улиц, Аркадий уже бегал по Москве, выполняя поручения Ефимова. Днем город не казался таким пустынным. Снег, правда, убирать было некому, и среди сугробов виднелась лишь узкая, протоптанная пешеходами тропинка да редкие грузовики, а больше ломовые телеги - умяли для себя проезжую часть.

Обвешанные людьми, лязгая и грохоча, ползли трамваи с облупленной на боках краской. С оглушительным треском проносились мотоциклетки, и какой-нибудь порученец из автомобильной роты, щеголяя кожаной курткой и крагами, лихо тормозил ногой на перекрестке.

На бульваре стоял бронзовый Пушкин с высокой снежной шапкой на голове. Он был похож на горца в белой папахе. Из-под локтя у него торчала палка с вылинявшим розовым лоскутом. Во время бурных февральских митингов кто-то сунул ему этот красный флаг, и с той поры линяет он под дождем, ветром и снегом.

У подножия памятника играли дети. В потертых шубках и башлыках они перебрасывались снежками. Саночек ни у кого не было. С некоторых пор детские санки прочно перешли во владение взрослых. На них возили добытые по случаю охапочки дров, мешок мороженой картошки, бидоны с керосином.

В бесконечных очередях бородатые мужчины деловито рассуждали о том, как лучше жарить оладьи из пропаренного овса. Одни утверждали, что для этой цели лучше всего лампадное масло, другие предпочитали касторку. Какой-нибудь профессорского вида дядя, в золоченых очках и бобровой шапке, со знанием дела советовал мяснику, как рубить мерзлую лошадиную ногу, а другой, попроще видом, сетовал, что не на чем ее жарить, а вареная конина "дает не тот аромат для окружающих".

Почти у всех прохожих на особых лямках висели за плечами мешки. Мало ли что попадется? Но это были не настоящие мешочники, а так, добытчики для семей.

Настоящих мешочников Аркадий видел на вокзалах, когда бойцы Ефимова снимали их с крыш и подножек вагонов, с трудом освобождали от них тамбуры и тормозные площадки. Они пробирались на Дон и Украину, к Деникину и Махно. Туда везли награбленное, обратно - сахар, муку, сало, которыми за бешеные деньги или в обмен на драгоценности - картины, золото, бриллианты - торговали на Сухаревом рынке. Это были уже не добытчики, не помощники голодным семьям, а враги Республики.

Под оборванными шинелями и крестьянскими зипунами прятали они обрезы и офицерские наганы, а морды у них были красные, сытые и злые.

У таких отбирали оружие и мешки с продовольствием, усиленный наряд бойцов вез их в Чека, а там уже проверяли, кто они и откуда.

Недавно в Москве разгромили распоясавшихся анархистов. Чекисты нащупали нити белоэсеровского заговора. В городе шли обыски и аресты. По ночам слышалась перестрелка и гремели моторами грузовики.

В одну из таких ночей бойцам Ефимова пришлось особенно туго. На подъездных путях скопилось сразу три эшелона. В пути они опаздывали, выбивались из графика, потом нагоняли, и так случилось, что прибыли в Москву один за другим.

Бойцы охраны оцепили все выходы, проверяли документы и багаж. Толпа напирала, кричали женщины и дети, мужчины требовали начальника. Пришел Ефимов, молча посмотрел на орущих людей, ткнул пальцем в какого-то безобидного на вид мужчину в бедном пальтишке из потертого бобрика. Бойцы выдернули мужчину из толпы, как репку из грядки, и сразу вдруг утих галдеж, будто этот щупленький человечек один поднимал такой оглушительный крик.

Ефимов поскреб ногтем небритую щеку, коротко потребовал:

- Документы!

Мужчина возмущался, заикаясь, кричал, что он учитель гимназии, ездил к больной матери в Харьков, размахивал какой-то потертой бумажкой с фиолетовыми печатями. Но Ефимов бумажкой не интересовался, а, цепко оглядев с ног до головы человека, распахнул его бедное пальто, которое оказалось на лисьем меху, и вынул из кармана защитного френча заряженный наган. Переодетого офицера увезли, а Ефимов, закуривая махорочную самокрутку, увещевал притихшую толпу:

- Он вас для чего на панику подбивал? Не ясно? Чтобы самому в сутолоке проскочить. Ясно? Женщин и детей прошу пропустить вперед. Давайте, давайте, граждане! И чтобы был революционный порядок! Ясно или не ясно?

По всему судя, ясно было всем, и Ефимов уходил.

У одной из женщин документов не оказалось. Была она здоровенная, укутанная в платки тетка, на руках держала завернутого с головой в одеяло ребенка. Тетка баюкала на руке сверток и говорила, не переставая, густым голосом, почти басом:

- Нема у меня документов! Я с дядечкой ехала! Его через другой вход проверяли, а меня сюда затолкали. Дите у меня, не видите? А больше ничего нема!

У тетки действительно никакого багажа с собой не было. Ни мешков, ни сундуков. Только ребенок на руках. Тихий какой-то ребенок. Наверно, спал все время.

Ефимова рядом не было, он на какой-то из платформ ликвидировал очередную панику, бойцы все тоже оказались в разгоне, а старший охраны сказал Аркадию: