- А с бумагой возьмете? - допытывался Аркадий.

- Какой разговор! - похлопал его по плечу Ефимов. - Нет разговора!

- Ладно, - сказал Аркадий. - Будет бумага.

Повернулся и ушел.

Ефимов почесал лоб под кубанкой и спросил у часового:

- Слыхал?

Часовой рассмеялся:

- Гвоздь-парень!

- Все вы гвозди! - вздохнул почему-то Ефимов и мрачный полез обратно в вагон...

* * *

В тот вечер Аркадий допоздна сидел за столом и, прикрыв лампу поверх абажура газетой, что-то писал, рвал написанное, опять писал и опять комкал бумагу.

Уже давно спала сестренка Талка, мать все допытывалась, что это за писание такое по ночам, но потом тоже уснула, а он все сидел за столом, писал, перечеркивал, в клочья рвал бумагу и снова задумывался над чистым листом. Он сочинял заявление о приеме в партию.

Аркадий считал, что обычные слова для этого не годятся, и все искал и не находил таких, чтобы люди, от которых зависела его судьба, прочитав их, поняли, что не принять его в партию нельзя.

Уже под утро он собрал в кучу скомканные тетрадные листы и сунул в печку. На столе остался лежать один. На нем всего три строчки:

"В комитет партии большевиков.

Прошу принять меня в Арзамасскую организацию Р. К. П.

Ручаются за меня тов. Гоппиус, Вавилов".

Гоппиус - это Мария Валерьяновна, Вавилов - председатель укома.

Аркадий отнес заявление и стал ждать.

Душные августовские дни тянулись, как годы.

Всегда веселый, он теперь ни с кем не разговаривал. Уходил в городской сад и часами сидел над обрывом. Есть он ничего не мог, только пил воду. Мать, не зная, что с ним, чуть ли не силой тащила его к доктору. Ни к какому доктору Аркадий, конечно, не пошел, и Наталья Аркадьевна в слезах побежала в редакцию узнавать, что случилось с сыном.

Николай Николаевич, как мог, успокоил ее и рассказал, что происходит с Аркадием. Тут заволновалась сама Наталья Аркадьевна и, когда узнала, что завтра Аркадия вызывают в городской комитет, всю ночь что-то шила, гладила, штопала, и когда заснувший уже под утро Аркадий открыл глаза, на стуле у его кровати лежал отглаженный отцовский, защитного цвета, френч и белая рубаха.

Комитет заседал все в том же, знакомом Аркадию, деревянном доме на Сальниковой улице. Только комнат освободилось больше и в самой просторной из них стоял стол под красной суконной скатертью, на нем графин с водой и стаканы, а вдоль стен венские стулья с гнутыми спинками.

За столом сидели все знакомые Аркадию люди, только одного он не знал. Сидел он чуть сбоку, седоватый, в косоворотке и толстом мягком пиджаке.

Говорили про Аркадия хорошо, он даже считал, что слишком. Вспоминали его работу в училище, в партийном комитете, в редакции. И все сошлись на том, чтобы принять Аркадия Голикова в партию большевиков. Но тут поднялся человек в косоворотке, оказался он представителем губкома, и сказал так:

- Вы, конечно, лучше меня знаете товарища Голикова. И по всему, что здесь говорили, выходит, что человек он для нашей партии вполне достойный. Подходящий нам человек! Но не рано ли ему в партию?

Аркадий похолодел. Представитель губкома обернулся к нему и даже, кажется, подмигнул ободряюще. А потом спросил:

- Как у него с дисциплиной?

- Да все в порядке! - ответила Мария Валерьяновна. - Исполнителен, аккуратен... Горяч, правда... Но ведь в нашем деле лучше погорячиться, чем равнодушным быть. Так мне кажется!

- И мне так же кажется, - согласился представитель губкома. - Но зачем же по собору из пистолета палить? А, Голиков?..

Этого удара Аркадий не ожидал. Никто, никто в городе не знал про тот случай. То есть что стрелял кто-то, - знали, но кто это был, оставалось неизвестным. А он знает! Откуда? Сидящие за столом недоуменно переглянулись, а представитель губкома, пряча улыбку, объяснил:

- Я тогда, если помните, через ваш город в Нижний ехал. Транзитом, так сказать. Из ссылки. Ну-с... Сижу в пролетке, наслаждаюсь свободой передвижения и вдруг - нате вам! Стрельба, крики... Гляжу, какой-то реалистик через церковную ограду - и ходу! Было такое, Голиков?

- Было... - прошептал Аркадий. - Ну и память у вас!

- Милый!.. - рассмеялся человек. - Ты, слава тебе, в тюрьмах и ссылках не бывал. Выйдешь на свободу и не то что каждого человека разглядываешь, листик на дереве один от другого отличишь!.. Так что я не против, товарищи! Но поглядеть надо, как себя покажет. Стаж, что ли, ему испытательный определить? А то опять по соборам палить начнет!

Все посмеялись и покивали Аркадию: иди, мол, все в порядке!

Аркадий потоптался у дверей и сказал:

- Мне бумага нужна.

- Какая еще бумага? - удивилась Мария Валерьяновна.

- За печатью, - объяснил Аркадий. - Что такой-то, такой-то... Ну, что приняли меня в партию!

- Да зачем тебе?

- Нужна, - мрачно повторил Аркадий.

- Будет тебе бумага, - засмеялся представитель губкома. - Иди!..

* * *

Ефимов стоял у вагона и разглядывал бумагу с печатью городского комитета. Потом, в который раз уже, прочел:

"Принять в партию с правом совещательного голоса по молодости

впредь до законченности партийного воспитания".

- Так... - крякнул Ефимов, сдвинул кубанку на затылок, почесал большим пальцем лоб и спросил: - Где же ты это партийное воспитание думаешь получать?

- Как это где? - искренне удивился Аркадий. - В отряде у вас.

- Ну, ну... - задумчиво помотал головой Ефимов и приказал: - Иди получай довольствие и оружие.

- Что? - не поверил Аркадий.

- Глухой?! - рявкнул Ефимов, шея у него покраснела, глаза стали маленькими и острыми, как буравчики. - И куда вас несет, сопляков? С матерью попрощался?

- Я напишу... - растерялся Аркадий.

- Не напишешь - пять суток за конями навоз убирать! - кричал Ефимов, но кричал как-то не по-настоящему. - Десять суток! Мать там небось...

Он повернулся и, ссутулив спину, пошел вдоль вагонов.

* * *

Под стрехами крыши с чивиканьем летали ласточки, солнце светило сбоку прямо в глаза Аркадию, он жмурился, строчки письма выходили неровными. Чья-то тень упала на листок письма. Аркадий поднял голову. Перед ним стоял молоденький парнишка с вещевым мешком в руках.

- Не узнаешь? - улыбнулся парнишка.

- Нет... - покачал головой Аркадий и тоже улыбнулся.

- На часах я стоял у вагона, когда ты с Ефимовым толковал.

- А!.. - кивнул ему Аркадий.

- Шмаков моя фамилия, - доложил парнишка. - Павлом звать. А тебя как?

- Аркадий.

- Вместе, значит, теперь! - опять улыбнулся Шмаков. - Паек получил?

- Получил, - кивнул Аркадий.

- Я тоже! - поднял мешок Шмаков. - Хлеб есть, вобла есть, махорка есть - можно воевать. Строиться скоро. Идем?

- Сейчас, - заторопился Аркадий. - Только письмо допишу!

- Кому письмо-то? - подмигнул Шмаков.

- Матери.

- Пиши! - стал сразу серьезным Шмаков. - Мешать не буду.

И осторожно ушел.

Аркадий склонился над листочком. Где-то тревожно и призывно гудел паровоз, перекликались часовые у пакгаузов, стуча сапогами по деревянному настилу платформы, пробегали мимо красноармейцы.

"Мама, дорогая моя! - торопливо писал Аркадий. - Прощай, прощай!.. Я хочу сам, своими руками, завоевать счастливую жизнь для тебя, для Наталки, для всех. Голова у меня горячая от радости. Все, что было раньше, пустяки, а настоящее в жизни только начинается!"

Опять, но уже совсем рядом, загудел паровоз.

Аркадий подхватил винтовку, шинель, мешок и побежал на этот тревожный, настойчивый, такой манящий зов дальних дорог и странствий.

КОНЬ-ОГОНЬ

Колеса вагонов примерзали к рельсам.

Белый от инея паровоз медленно, будто лошадь в гору, дотащил поезд до платформы и, обессиленный, остановился, тяжело дыша паром.

Синяя морозная мгла клубилась под сводами вокзала.

В комнате коменданта Ефимов долго крутил ручку деревянной коробки телефона, кого-то вызывал, спрашивал, почему не прислали обещанный автомобиль, повесил трубку и буркнул Аркадию: "С бензином плохо". Они вышли на пустую заснеженную площадь. Трамваи еще не ходили. Ехать на извозчике Ефимов не пожелал. Осмотрел понурую заморенную клячонку, сказал: "Упадет посреди дороги!" - и пошел по сугробам.