Подполковник встал и протянул руку. Стараясь не встречаться с его змеиным взглядом, Ловенецкий пожал протянутую руку и вышел. В коридоре его уже ожидал ординарец с чемоданом. Он проводил Ловенецкого в канцелярию, где писарь с измазанными чернилами пальцами забрал у него бумаги. Затем, выйдя на улицу, они обогнули здание штаба и, пройдя через небольшой сад, оказались у длинного одноэтажного строения, в котором помещался архив, хозяйственные службы и несколько жилых комнат для вновь прибывших офицеров, не успевших подыскать квартиру или тех, кто по служебным делам на короткое время прибывал в расположение корпуса.

Ловенецкому досталась небольшая светлая комната с окнами в сад, из обстановки были лишь жёсткая на вид койка, платяной шкаф да письменный стол, над которым висело небольшое зеркало. По желанию, ординарец мог доставить обед из ближайшего кафе. Ловенецкий рассматривал обстановку комнаты, словно оказался в императорском дворце. Его первое собственное жильё, пусть и временное, дарило ощущение свободы. Он аккуратно разложил вещи на письменном столе и сел писать письмо домой. Это не было проявлением отсутствовавшей у него сентиментальности, просто он уже давно не писал родителям.

Начал достаточно бодро, а потом задумался, подперев подбородок рукой и глядя в пыльное окно. Не совершил ли он ошибки, согласившись приехать в этот захолустный город? Как один из лучших на курсе он мог выбрать любой военный округ, где его умения и желание могли быть применены более успешно. Сперва он рассматривал Туркестанский округ, но подумал, что в картографировании сплошных пустынь и степей не будет ничего интересного. Иркутский и Приамурский округа манили своей неисследованностью, но страшили огромностью территории и оторванностью от цивилизации. Предчувствие надвигающейся войны и низкое качество существующих карт подтолкнули его к выбору Виленского округа, но подполковник Кунгурцев своими словами вверг его в замешательство. В этом он видел ещё одно проявление извечного российского абсурда, укрыться от которого не удавалось даже с помощью новой военной формы и выправленных по всем правилам бумаг.

Да, подумал Ловенецкий, а ведь окажись я где-нибудь в Нерчинске или Никольске-Уссурийском, уже назавтра ходил бы по сопкам с кипрегелем, или с командой казаков на конях добирался бы непроходимыми таёжными тропами к месту съёмки.

Он не хотел расстраивать родителей и Женю, поэтому письмо он написал бодрое, местами даже смешное, словно средней руки сатириконовский рассказ. Закончив, он кликнул ординарца и послал его за обедом. Это был его первый опыт эксплуатации солдатского труда, не показавшийся ему противоестественным, но не доставивший особой радости. Он не был социалистом, но, как всякий образованный человек, не мог поддерживать господствующий социальный порядок, дряхлеющую и погружающуюся в хаос монархию, престол которой окружили аферисты, казнокрады и махинаторы.

Обед, сверх его ожиданий, был неплох, даже подан был во вполне гигиеничного вида посуде, да и цены были ниже петербургских. Пообедав, Ловенецкий почувствовал, что все события дня утомили его. Он снял мундир, прилёг на застеленную серым одеялом койку и не заметил, как задремал.

Проснулся он, не понимая, где он и как сюда попал, только вид висящего на вешалке мундира вернул его к действительности. Он взглянул на часы – шестой час. Ловенецкий недовольно нахмурился, такие слабости недостойны русского офицера. Внезапно он вспомнил о приглашении подполковника на ужин в офицерское собрание, и нахмурился ещё сильнее. Как и многие юнкера в училище, он считал также недостойным внешне проявлять какие-либо чувства, и вернул лицу безразличное выражение, мельком взглянув в зеркало. В конце концов, ему предстоит познакомиться с будущими сослуживцами, которые станут кругом его общения на многие годы.

Он осведомился у ординарца, как пройти в офицерское собрание, внутренне стараясь привыкнуть к обращению «вашбродь» и не обращать внимания, как вытягивается перед ним солдат, по виду лет на десять старше.

Ловенецкий вышел заранее, чтобы прогуляться по улицам незнакомого города, подышать его воздухом и привести мысли в порядок. Воздухом подышать получилось не очень хорошо, едва выйдя из ворот штаба и свернув налево, откуда-то из-за реки в лицо ему пахнуло смрадом то ли скотобойни, то ли кожевенного завода. Закашлявшись, Ловенецкий даже сбавил шаг под насмешливыми взглядами привычных к атмосфере обывателей, прогуливавшихся рядом. Носовым платком он промокнул лоб и придал своему лицу выражение надменности и безразличия, которое так хорошо удалось ему в комнате при штабе. Спрятав платок, он двинулся дальше, в душе надеясь, что ветер вскоре сменит направление.

Он шёл по узкой улице, ничем не замощённой улице, радуясь сухой погоде, поскольку во время дождя вся проезжая часть безусловно превращалась в месиво. Вдалеке прогрохотала конка, за воротами одноэтажного дома заржала лошадь. Пешеходы спешили по своим делам, не обращая на Ловенецкого внимания. В лавках заканчивалась торговля, кое-где хозяева и приказчики уже закрывали ставни и запирали двери. Как и зачем я попал сюда, спрашивал себя Ловенецкий, об этом ли мечтал? Мимо прошёл разносчик с вечерними газетами, но в заголовках не было ответа на его вопрос. Ловенецкий прошёл ещё один квартал и вышел на неширокую мощёную улицу, в конце которой среди густых деревьев виднелось одноэтажное каменное здание офицерского собрания, разочаровавшее Ловенецкого своей невзрачностью. Пройдя среди деревьев и отряхнув сапоги у входа, он вошёл в освещённые двери. Дежуривший у входа поручик покосился на Ловенецкого, но билета не спросил. Ловенецкий остановился у дверей, сняв фуражку.

Обычная четырёхугольная комната, достаточно большая, полупустые книжные шкафы, столы со стульями, бильярд с закапанным жиром сукном и разной длины киями. За одним столом несколько офицеров играли в шахматы, за другим азартно хлопали картами, в углу у окна одинокий штабс-капитан с выражением отвращения на лице читал газету. Кунгурцева среди них не было, и Ловенецкий так и замялся у входа, не зная, как заявить о своём присутствии. Он надел фуражку, чувствуя, что основательно вспотел.

– Добрый вечер, господа, – тихо сказал он.

Господа, игравшие в шахматы, изволили оторваться от досок, и внимательно посмотрели на вошедшего. Картёжники не обратили никакого внимания, видимо, в игре настал ответственный момент, искажённые азартом лица смотрели на открытые карты. Только штабс-капитан сложил газету, встал и подошёл к Ловенецкому.

– Приветствую вас в этом приюте отдохновения, – сказал он. – Разрешите представиться – штабс-капитан Шарымов, Николай Григорьевич.

Ловенецкий назвал себя и пожал протянутую руку. Офицеры вставали со своих мест, жали Ловенецкому руку и называли свои имена. От обилия лиц и рук, с разной силой сжимавших его ладонь, Ловенецкий почувствовал лёгкое замешательство, поскольку понимал, что имён всех присутствующих с первого раза он не запомнит.

– Не смущайтесь, батенька, – сказал ему поручик, вряд ли намного старше Ловенецкого, обнимая его за плечо, – мы все через это прошли, первое назначение, первое собрание. Обживётесь, послужите, найдёте себе жидовочку поинтереснее, поймёте, что тут тоже можно жить.

Он был слегка пьян и оттого очень дружелюбен. Ловенецкий смотрел в его голубые глаза, не зная, что сказать.

– По поводу евреек ходят не самые обнадёживающие слухи касательно их гигиены, – сказал капитан с длинным унылым лицом и пушистыми баками.

– Да ну, Владимир Александрович, – ответил поручик, вместе с приникшим к нему Ловенецким разворачиваясь в сторону говорившего, – гигиена не хуже, чем у наших машек да палашек. И потом, я же не призываю вас путаться с женой сапожника или пекаря. Я, например, выбираю, кого поинтеллигентней, жену врача или юриста. И с гигиеной всё в порядке, и муж жаловаться не станет.

– А вот я недавно познакомился с одной полячкой в театре, – сказал ещё один офицер, лицо которого от Ловенецкого закрывала фуражка поручика, – такая, знаете, ясновельможная пани…