Любовь любому рожденному дадена,—

но между служб,

доходов

и прочего

со дня на́ день

очерствевает сердечная почва.

На сердце тело надето,

на тело  – рубаха.

Но и этого мало!

Один  —

идиот!—

манжеты наделал

и груди стал заливать крахмалом.

Под старость спохватятся.

Женщина мажется.

Мужчина по Мюллеру мельницей

                                                              машется.

Но поздно.

Морщинами множится кожица.

Любовь поцветет,

поцветет  —

и скукожится.

Я в меру любовью был одаренный.

Но с детства

людьё

трудами муштровано.

А я  —

убег на берег Риона

и шлялся,

ни чёрта не делая ровно.

Сердилась мама:

«Мальчишка паршивый!»

Грозился папаша поясом выстегать.

А я,

разживясь трехрублевкой фальшивой,

играл с солдатьём под забором

                                               в «три листика».

Без груза рубах,

без башмачного груза

жарился в кутаисском зное.

Вворачивал солнцу то спину,

то пузо  —

пока под ложечкой не заноет.

Дивилось солнце:

«Чуть виден весь-то!

А тоже  —

с сердечком.

Старается малым!

Откуда

в этом

в аршине

место  —

и мне,

и реке,

и стовёрстым скалам?!»

Юношеству занятий масса.

Грамматикам учим дурней и дур мы.

Меня ж

из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.

В вашем

квартирном

маленьком мирике

для спален растут кучерявые лирики.

Что выищешь в этих болоночьих

                                                            лириках?!

Меня вот

любить

учили

в Бутырках.

Что мне тоска о Булонском лесе?!

Что мне вздох от видов на́ море?!

Я вот

в «Бюро похоронных процессий»

влюбился

в глазок 103 камеры.

Глядят ежедневное солнце,

зазна́ются.

«Чего  – мол стоют лучёнышки эти?»

А я

за стенного

за желтого зайца

отдал тогда бы  – всё на свете.

Французский знаете.

Де́лите.

Множите.

Склоняете чу́дно.

Ну и склоняйте!

Скажите  —

а с домом спеться

можете?

Язык трамвайский вы понимаете?

Птенец человечий

чуть только вывелся  —

за книжки рукой,

за тетрадные дести.

А я обучался азбуке с вывесок,

листая страницы железа и жести.

Землю возьмут,

обкорнав,

ободрав ее,—

учат.

И вся она  – с крохотный глобус.

А я

боками учил географию,—

недаром же

наземь

ночёвкой хлопаюсь!

Мутят Иловайских больные вопросы:

– Была ль рыжа борода Барбароссы?—

Пускай!

Не копаюсь в пропы́ленном вздоре я  —

любая в Москве мне известна история!

Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—

фамилья ж против,

скулит родовая.

Я

жирных

с детства привык ненавидеть,

всегда себя

за обед продавая.

Научатся,

сядут  —

чтоб нравиться даме,

мыслишки звякают лбёнками медненькими.

А я

говорил

с одними домами.

Одни водокачки мне собеседниками.

Окном слуховым внимательно слушая,

ловили крыши  – что брошу в уши я.

А после

о ночи

и друг о друге

трещали,

язык ворочая  – флюгер.

У взрослых дела.

В рублях карманы.

Любить?

Пожалуйста!

Рубликов за́ сто.

А я,

бездомный,

ручища

в рваный

в карман засунул

и шлялся, глазастый.

Ночь.

Надеваете лучшее платье.

Душой отдыхаете на женах, на вдовах.

Меня

Москва душила в объятьях

кольцом своих бесконечных Садовых.

В сердца,

в часишки

любовницы тикают.

В восторге партнеры любовного ложа.

Столиц сердцебиение дикое

ловил я,

Страстно́ю площадью лёжа.

Враспашку  —

сердце почти что снаружи  —

себя открываю и солнцу и луже.

Входите страстями!

Любовями влазьте!

Отныне я сердцем править не властен.

У прочих знаю сердца дом я.

Оно в груди  – любому известно!

На мне ж

с ума сошла анатомия.

Сплошное сердце  —

гудит повсеместно.

О, сколько их,

одних только вёсен,

за 20 лет в распалённого ввалено!

Их груз нерастраченный  – просто

                                                            несносен.

Несносен не так,

для стиха,

а буквально.