Когда толпа в проходе наконец зашевелилась, вздрогнула и пошла неожиданно быстро, как хлынувшая из открытого крана вода, Зоран изогнулся, одним ловким рывком вытащил из багажного отсека туго набитый рюкзак, но вместо того, чтобы устремиться к выходу, замер, неловко обнимая тяжелый рюкзак, так бешено заколотилось сердце, удары гулко отдавались в ушах, и уши, не болевшие при посадке, заныли сейчас от этих невыносимых сердечных басов. С ним такое порой случалось, причем без серьезного повода, в по-настоящему опасных ситуациях Зоран обычно становился спокойным и хладнокровным, как индейский вождь, зато перед началом кинофильма, или концерта, на пороге бара, даже просто на углу незнакомой улицы, куда решил свернуть, чтобы изменить наскучивший маршрут, сердце начинало колотиться как бешеное, кровь пульсировала в ушах, приливала к лицу, в глазах темнело, земля уходила из-под ног – не от страха, конечно, а от волнения, такого сильного, словно он вот прямо сейчас переступает невидимую черту, за которой все станет иначе. Почему вдруг станет, как выглядит это «иначе», стоит к нему стремиться или, наоборот, любой ценой избегать, Зоран не знал. Вернее, он точно знал, что от просмотра фильма, порции рома в баре, прогулки по незнакомой улице ничего в его жизни принципиально измениться не может. Перемены наступают совсем иначе, при иных обстоятельствах.

Знать-то он знал, но чувствовал именно так.

Вот и сейчас стоял со своим рюкзаком, частично загораживая проход – не настолько, чтобы совсем его перекрыть, а ровно настолько, чтобы несколько раз получить по ногам и бокам углами чужих чемоданов. Узнал об этом только по виноватым репликам: «ой, сорри! пардон! извините! атсипрашау!» – потому что ударов пока не чувствовал, вообще ничего не чувствовал, кроме сердцебиения и боли в ушах. Но извинения сделали свое дело: взял себя в руки, мысленно дал поджопник, глубоко вдохнул, с силой выдохнул, собрался, пошел.

Примерно двадцать минут спустя, когда курил на холодном, почему-то морском, соленом – хотя откуда здесь море? – ветру, стоял с идеально прямой спиной и выпученными глазами, как солдат почетного караула, только вместо винтовки в одной руке сигарета, в другой проштампованный паспорт, который до сих пор так и не спрятал в карман, зыркал по сторонам, прикидывая, где здесь станция электрички, которая, как ему рассказали, довозит до расположенного в центре вокзала всего за десять минут[6], сердце все еще бешено колотилось от несуществующего обещания неизвестно чего, но Зоран уже не обращал на него внимания, что с ним сделаешь, пусть колотится, если ему приспичило, я привык.

Искать станцию электрички не стал, поехал в автобусе, который, судя по надписи на табло, приезжал все на тот же железнодорожный вокзал. Гостиница, где его поселили, вроде бы совсем рядом, судя по гугл-картам, пешком всего десять минут.

Ехали недолго, примерно четверть часа, но за это время на улице успел подняться штормовой ветер, хлынул проливной дождь, тут же перешел в мелкий град. Зоран успел ужаснуться, вообразив, какая прогулка ему предстоит, но буйство стихий закончилось так же внезапно, как началось, так что из автобуса он вышел на мокрый асфальт под совершенно безоблачным небом, озаренным почти круглой, оранжевой, как мандарин, луной. Надо же, как удачно сложилось, а он-то уже приготовился плутать в темноте под холодным дождем. Не чуждый так называемому магическому мышлению, то есть всегда готовый увидеть в любом событии «знак», доброе предзнаменование, предостережение, инструкцию, или подсказку, Зоран подумал: «Хорошая, значит, выйдет поездка. Все бури пройдут стороной, а я буду смотреть на них из укрытия, одновременно приближаясь к желанной цели. Вот интересно, как пройдет стороной развеска? Как по мне, она и есть главная буря, а я приехал именно ради нее».

То ли в ответ на его вопрос, то ли просто так, ради собственного удовольствия, в небе сверкнула молния, да такая яркая, что весь окружающий мир на короткий восхитительный миг стал ослепительно-белым, сияющим, ясным, пронзительным, невозможным, настолько нечеловеческим, что Зоран почти поверил: это и есть конец света. Внезапно, конечно, но так, наверное, подобные события и происходят – хлоп, и все!

А потом молния погасла, исчезнувший было человеческий мир вернулся на место, свежий, умытый недавним дождем, остро пахнущий влажной землей, мелкими хризантемами с ближайшей клумбы, вокзальным креозотом, горьким печным дымом, сладкой, только-только начавшей увядать древесной листвой. И оказался так обескураживающе, необъяснимо и неопровержимо хорош, что Зоран подумал: «Я дурак, это явно не конец, а начало света. Раньше все у нас было невсерьез, понарошку, просто мерещилось, а настоящая жизнь на этой планете вот только что у меня на глазах началась».

Пришел рано утром, чего обычно не делал, отличный получился сюрприз. Нинка по утрам всегда мрачная, даже если нормально выспалась, до первой чашки кофе – не человек, а ходячая меланхолия, как мертвецы Элливаля. В прежние времена, когда еще жил на Другой Стороне, а не являлся сюда набегами, старался проснуться за десять минут до Нинкиного будильника, чтобы успеть сварить кофе, принести и прямо под нос ей сунуть; когда получалось, Янина сонно бормотала: «Боже, это мне кофе? Какое счастье, так не бывает, спасибо, ты лучше всех в мире», – и начинала улыбаться уже после второго глотка.

Теперь, конечно, хрен так красиво выступишь, для этого надо подскочить еще затемно, чтобы привести себя в нормальное рабочее состояние, добраться до Другой Стороны, это тоже не минутное дело, а потом еще и до дома дойти; в общем, как ни старайся, все равно не успеешь. Лучше уж выспаться по-человечески, прийти ближе к вечеру, встретить Нинку с работы, придумать для нее какой-нибудь праздник, или просто вместе пойти домой.

Но проспав сутки с лишним, с короткими перерывами – выпить воды, съесть грушу, открыть окно, – окончательно проснулся в четыре утра, бодрым и отдохнувшим, по ощущениям, на несколько лет вперед, и сразу понял, что это отличный шанс наконец-то сварить Нинке кофе, как в старые времена. Собрался и побежал. Все успел – и кофе сварить, и разбудить, и обнять, и отвезти ее на работу; на самом деле, тут близко, пешком минут двадцать, просто Эдгару очень нравилось ее подвозить.

Потом занимался своими делами. Хоть и говорил Янине – и сам себе в тот момент верил, – что теперь можно будет долго бездельничать, не тот у него был темперамент, чтобы выгоду упускать. Да и просто любил это дело – слоняться по городу, заглядывать в лавки, прикидывать, какой товар сейчас хорошо пойдет, покупать понемногу того и другого, азартно потирая руки в почти полной уверенности, что опять угадал. От избытка энтузиазма даже съездил на Кальварийский рынок за дешевыми сигаретами, в Элливале такие отрывают с руками, для них это диковинка. Смешное все-таки место этот Элливаль. Прошелся по книжным без особой надежды найти что-нибудь из списка, обычно покупал заказанные постоянными клиентами книги в интернет-магазинах, так гораздо дольше, зато не надо искать; как всегда цапнул несколько художественных альбомов, их никто не просил, но желающие непременно найдутся, можно не гадать. Прошелся по кондитерским и кофейням; вроде нелепо еду с Другой Стороны таскать, у нас она всяко лучше, но после того, как здесь повально увлеклись шоколадом ручной работы, сразу появились его любители. Принесешь пару-тройку коробок с мыслью: «Не пойдут, так просто съем сам», – и моргнуть не успеешь, как все смели, не оставив тебе даже попробовать. Так что пробовать надо прямо сейчас, – думал Эдгар, засовывая за щеку осколок черного шоколада, в этом месте его так и продавали – не аккуратными плитками, а осколками, нарочно как попало, косо-криво на куски разломав; сперва думал, сдуру, но Янина сказала, что это просто такая новая мода – аккуратно раскладывать по нарядным пакетикам небрежно поломанный шоколад.