Гражданскому населению, здесь их называют цивильными, посещать нас строжайше запретили под угрозой репрессий. Но это их не удерживает. Всё равно некоторые из женщин прорываются к нам.

Кончил за эти дни «Джангар», прочитал «Пламя на болотах» Ванды Василевской и начал ее же «Земля в ярме». Обе книги мне понравились.

4-го кастелянша выгнала одну нашу девушку. Причины не известны. По нашему мнению, она очень добросовестно выполняла свои обязанности. Ей приходилось даже ежедневно делать в оба конца больше 15 км. Но это ее не останавливало.

Она приходила выполнять то, что считала своим долгом.

Моя дружба с Окой за эти дни окрепла еще больше. Может быть, это и несправедливо, но мне она оказывает особое внимание, и мы очень часто с ней беседуем.

Прошло два или три дня. Посетить нас пришла Вера – девушка, которую выгнала кастелянша.

Она пришла вся в слезах: она несла нам большой бидон с молоком, литров на 25. По дороге ее остановили немцы и забрали молоко. Она не хотела отдавать, говоря, что оно для раненых, но немцы ударили ее, отобрали молоко и прикладами помяли бидон.

Мы были все до глубины души возмущены этим поступком и пытались ее как-нибудь утешить и успокоить.

Вечером (Ока жаловалась мне, что кастелянша ей всюду ставит рогатки и грозит вообще прогнать за еврейское происхождение) мы все устроили кастелянше небольшую демонстрацию протеста.

Из Кобрина немцы куда-то отправляют наших русских женщин. Выписали им какие-то пропуска. Говорят, что поедут в Минск и там будут переправлены через линию фронта. Мы в это не верим, но каждый потихоньку, чтобы не видели другие, сует каждой из сестер записку с несколькими словами и своим адресом. Я передаю Нине: хотя она из местных, она должна уехать. Ей опасно оставаться тут, ее почти все в городе знают и могут даже нечаянно выдать немцам. После прихода русских в 1939 году в Польшу она первая организовала комсомольскую работу в городе. И на протяжении всего времени до начала войны была активисткой.

Кратко сообщаю о своем попадании в плен и пишу, что легко ранен, чтобы не беспокоить родителей, если это до них сможет дойти.

Для евреев немцы ввели желтые звезды, без которых те не имеют права появляться на улицах.

Ока говорит, что она лучше будет сидеть дома, чем наденет эту повязку.

Дни идут за днями почти без изменений. Врачебные обходы, перевязки, обеды сменяют одно другое. От однообразия впадаешь иногда в отупение. Если бы не разговоры с Т. или с Окой, то, пожалуй, совсем бы отупел.

Перевязки нестерпимо мучают, но стараюсь переносить их молча. Сегодня только не выдержал, когда прочищали зондом рану в локте. Сегодня также пришлось на собственном опыте узнать, почему наши раненые боятся перевязываться у толстого врача-хирурга, поляка. Мне показалось, что он намеренно причиняет боль. Сегодня он накричал на одного раненого за то, что тот назвал его «товарищ доктор». Нужно называть «господин» либо «пан доктор». Оказывается, он в прошлом – чин какой-то польской бандитской шайки. Позднее ему удалось замаскироваться. Неудивительно, что он такая сволочь.

Уже второй день ходят слухи о частичной эвакуации госпиталя.

8-е июля. В шесть часов утра прошел врач и отобрал годных для транспортировки раненых. Т. попал в их число. Меня перевели в новую палату. Попал со старшим лейтенантом Калашниковым из 333 с. п. Он ранен в левое бедро. Он сделал шахматы. Играем почти целыми днями.

Сегодня получил «Наполеона» Тарле. Прочитал с большим интересом.

14-е июля. Шесть дней прошли без больших перемен. Сведений с фронта почти не получаем. Только Ока иногда сообщает по секрету кое-что: она имеет возможность слушать русское радио. Все радиоприемники в городе отобраны, а слушание запрещено под карой смерти. Но у них есть тайная установка. Сведения самые неутешительные. С трудом могу найти удовлетворяющее меня объяснение.

Говорят, что нас тоже скоро перевезут в другое место.

18-е июля. Сегодня пришел приказ об изъятии всех русских книг. Целый день сегодня ходили и искали. Собирают для того, чтобы сжечь. Я вынужден вернуть Оке ее подарок – «Наполеона» Тарле, чтобы он не подвергся судьбе остальных книг. Вынужден послать книгу через одну санитарку, так как кастелянша уже второй день запретила Оке показываться на территории нашего лазарета.

Уже несколько дней перебои с питанием: несколько раз уже не получали хлеба, цивильных почти совсем к нам не пропускают. Теперь нашим питанием ведают не немцы, а старший врач городской больницы – поляк.

20-е июля. Сегодня открылась небольшая афера: по настоянию нашего начхоза немцы сделали на складе городской больницы ревизию и обнаружили большие запасы лишнего хлеба и других продуктов, сэкономленных за наш счет. Сегодня по этому случаю заметное улучшение в дневном пайке. Польский персонал шипит, как змеи. Особенно злобствует кастелянша. Сегодня услышал разговор наших фельдшеров о том, что с большим трудом удалось спасти одного от совершенно ненужной ампутации правой руки: подсунули врачу срочный случай, и он забыл об этой ампутации. Вообще он производит умышленно ампутации, даже если можно обойтись без них. Очень много случаев прописывания несоответствующих медикаментов, вследствие этого некоторые смертельные случаи. Умышленная преступная деятельность врача.

Послезавтра мы все выезжаем. Сегодня после обеда и завтра весь день будут делать всем без исключения свежие перевязки.

22-е июля. Вчера весь день прошел в суете: делали перевязки. Сегодня с утра шум и суматоха. Уже восемь часов, а подвод еще нет. В 9 назначен отъезд, а нужно разместить раненых и раздать им на дорогу маршпаек. Продукты тоже еще не получены. Поляки умышленно создают неразбериху. Наконец прибыли подводы. Нас положили по двое и сразу же отправили. Продукты мы так и не получили.

Видел издалека Оку: близко ее не пустили. Выезжаем из ворот и двигаемся длинной вереницей на запад. Охраняют нас молодые немцы. Выезжаем за город. Прощай, Кобрин…

Навстречу нам несутся, ревя и громыхая, немецкие автомашины. На них различные значки частей: львы, мечи, щиты и т п. На многих машинах едут солдаты. Когда проезжает СС-молодежь, они плюют в нас, бросают всякую дрянь и грубо издеваются. С каждой минутой становится ясно, что выдержать и пережить немецкий плен будет почти непосильной задачей.

Старики из организации ТОД, работающие на восстановлении дороги, бросают нам сигареты: они сами в первую войну были в плену и испытали всю тяжесть плена. Большинство среди них чехи и австрийцы.

Июльское свежее утро. Тихо колышется уже желтеющая пшеница. Из листвы деревьев доносятся голоса птиц. Природа так тиха и безмятежна. Глядя на красоту и спокойствие сегодняшнего дня, нельзя никак поверить, что где-то идет война. О ее ужасах напоминают только невысокие холмики над братскими могилами наших солдат, да обгоревшие остовы автомашин и подбитые танки. Кое-где попадаются могилы немецких солдат с крестом и шлемом на нем. Все эти предметы чужие и ненужные на фоне безмятежного спокойствия природы.

Проезжаем мимо развесистого дуба. Под ним бугор земли с маленьким деревянным крестом, на кресте немецкий шлем. Откуда-то прилетел ворон, сел на крест и, стукнув по шлему, который зазвучал глухо и обиженно, несколько раз громко прокаркал, словно предсказывая остальным немцам такую же судьбу.

Лежать вдвоем в повозке очень тесно и неудобно. Деревянные перекладины врезаются в бока, несмотря на подложенное сено.

Проезжаем через белорусские деревушки. Жители высыпают на дорогу с узелками в руках. Каждый хочет пробиться к повозке и дать что-нибудь нам. Конвой угрожает винтовками, но это не останавливает жителей. Конвой вынужден уступить. Нас забрасывают лепешками, хлебом, салом, на ходу поят молоком и дают яйца. Во всех деревнях по пути нашего следования одна и та же картина. К нашей повозке привязался какой- то молодой немец: он то едет, то идет рядом. Пробую поговорить с немцем из фашистской Германии. Он очень удивлен, что я немного владею немецким языком. Мне сначала трудно понять его, так как он говорит на каком-то диалекте, кажется, саксонском. Он сын мелкого торговца. Его понятия о внешнем мире чрезвычайно примитивны. У нас любой школьник начальной школы имеет более правильное представление. Задаю ему несколько простых политических вопросов. В этом он совсем младенец. Он знает и говорит только навязанное ему фашистской пропагандой. О СССР у него самое превратное представление. После каждого моего слова о моей родине он делает большие глаза. Особенно трудно ему понять, как можно коллективно обрабатывать землю и как можно жить без частной торговли. Стараюсь, насколько могу, подобрать в своей памяти соответствующие немецкие слова, чтобы ему попроще объяснить. Ему уже стало скучно, он больше не слушает. После минутного молчания он вдруг вводит прерванный разговор в новое русло. Мы в это время проезжаем мимо нашей братской могилы, на ней уже начинает зеленеть травка.