В общем, сосуществовали соседи как могли. Ирка бабой была не злой, компанейской и необидчивой, но и хулиганистой, как выпьет. А если уж выпивала, то начинала безобразить не по-детски. Однажды пригласила кого-то к себе в комнатушку, а кого, никто и не увидел – все по делам разошлись, а как вернулись, то весь подвал уже ходил ходуном: стены тряслись, дым стоял коромыслом и в прямом и в переносном смысле, бутылки валялись по всему коридору, лампочка при входе была разбита. Ароша стал стучать к ней, призывать к порядку, но из комнаты раздавалось одно сплошное мычание, шел запах дыма и чего-то горелого. Ароша с Серегой поднажали молодецкими плечами и ввалились в комнату вместе с дверью. Компания в комнате была голая и изысканная – блядь и два пожарника. Мужики держались за Ирку и за бутылку, а на голове у них медью горели до блеска начищенные каски, в которых отражались охреневшие Ароша и Серега и подоспевшая на помощь Поля. Пожарники, устроившие в чужой квартире задымление, были изгнаны из подземелья во двор в чем мать родила, Ирка, успев схватить только газовый легкий шарфик, бросилась за ними, как лань, видимо, функции свои пожарные они выполняли исправно. Но заваруха на этом не закончилась. Ароша погасил тлеющую тряпку, которая занялась от сигареты пожарников, собрал разбросанную в похотливом порыве форму и вышел, чтобы вынести ее мужикам, но у дома их не нашел. Ночь стояла лунная, июньская. Где-то вдали у прудов лаяли собаки, а где-то наверху, на ночной крыше их круглого дома, топали и матерились голые мужики с Иркой. Они трогательно бегали друг за другом, гремя на всю Москву жестью, озорно шутили, пьяно хохотали и совершенно не желали спускаться вниз. Фигуры трех обнаженных людей, перескакивающих с крыши на крышу, диковинно и эротично смотрелись на фоне большой желтой луны. Иногда салочки заканчивались соитием с завыванием, Ирка театрально извивалась, потом игриво вырывалась, и мужики в шлемах и с приборами наперевес бежали за ней по крыше дальше. Вскоре во двор начали выползать разбуженные жутким грохотом жители, кто в одеяле, кто с ребенком на руках, кто в исподнем. Все завороженно стояли посреди двора на месте памятника Льву Толстому, которого тогда еще в помине не было, и, задрав головы вверх, смотрели кино под названием жизнь. И в общем-то, никто тогда особо не останавливал пожарников с блядью, лишь тихо между собой переговаривались и высказывали опасение, что дело те затеяли рискованное, но вполне зрелищное и романтичное. А Ирка, осознав пьяным мозгом, что народ ее совсем даже не гонит, а хочет зрелищ, стала танцевать что-то из «Лебединого озера», изредка, как Айседора Дункан, взмахивая легким светлым шарфиком и опираясь в неловких поддержках на проверенные и налитые кровью выступающие части пожарников.

Вид из ЦДЛ на нашу усадьбу с колоннами

Народ внизу особо не шумел, еще помнилась необычная демонстрация неодетых людей по Поварской пару лет назад, имевших из одежды только шелковую ленту через плечо с надписью «Долой стыд!» Ходили такие стайки по Москве, даже в трамваях нагишом ездили, в рабочие столовые заглядывали, в кинотеатрах на сеансах сидели мерзли. Длилась глупость эта год или два как раз в середине двадцатых, но двором нашим поддержана не была, старейшины решили, что не по большому уму такие мысли в голову правительства приходят, что от этой распущенности один разврат идет. А людишки те голенькие, оголтелые – человек пять-шесть: две тетеньки с сумочками и проблемными фигурами да трое волосатых немытых мужиков-коммунистов – просочились все-таки разок во двор, на нашу круглую территорию, и пытались объяснить несознательным гражданам, живущим обособленно, как в отдельном мирке, что одежда – зло, что надо срочно отбросить ханжеские нормы морали, и дальше сыпали заученными цитатами, смешно выбрасывая руку вперед, как Ильич: «Если мужчина вожделеет к юной девушке, – и один показывал на крупную и пышную пятидесятилетнюю соседку Валентину Сергеевну, выступившую вперед с поганым ведром, – будь она студенткой, работницей или даже девушкой школьного возраста, то девушка обязана подчиниться этому вожделению, иначе ее сочтут буржуазной дочкой, недостойной называться истинной коммунисткой…»

Этот призыв очень смешно и нелепо звучал в исполнении голого веснушчатого мужика, который по инерции изредка прикрывал свой рыжий организм. Дальше слушать оратора не стали, и как он только такое сказать посмел, то из всех мусорных ведер были выбраны ошметки и объедки, которые и полетели, как артиллерийские снаряды, в пришлые розовые тельца. Дворовый народ возмутился и взбунтовался, почувствовав угрозу тихой размеренной зазаборной жизни. Тут ожил и дворник, довольно долго разбиравшийся в необычной ситуации, поскольку от рождения был глухонемым, но могучим и устрашающим. Звали его Тарас, фамилия у него была звонкая – Трясило, но за глаза имя ему дали Герасим, ведь люди во дворе жили образованные и классику уважали. Тарас был из тех редких соседей, которым обычно несли резать курицу и поручали другие важные и ответственные, но малоприятные дела. Он всегда всех выручал, при этом абсолютно молча, что высоко во дворе ценилось – такие люди всегда были на вес золота. Тарас сначала и не совсем понял, чего хочет ячейка голых людей, которая приперлась в его двор – то ли погорельцы, то ли блаженные, – но, увидев реакцию граждан, мешкать не стал. Он поднял под облака свою грозную огромную метлу и стал крутить ею над головой, как пропеллером, при этом ужасно вытаращив глаза и оскалив ровные крупные зубы. Разогнав застоявшийся воздух и отодвинув чужаков к забору, Тарас опустил метлу и стал спокойно и безучастно подметать у входа, направляя всю пыль на голых. Те закашлялись и отступили, не сказав больше ни слова. Осада была снята. Поэтому никакого особого фурора голая Ирка со товарищи произвести не могла, разве что жителей на этот раз привлекла «высокохудожественная» часть в самом прямом смысле слова – балет ведь проходил высоко и художественно, на крыше. После танцев Ираида, увидев, что публика не расходится, а только прибавляется, выступила с известным романсом, то и дело гладя на пожарников:

Народ внизу смолил сигаретки, кутался со сна в одеяла, и не все понимали, то ли это восхитительный эротический сон, а такое могло только, видимо, присниться, то ли пугающая явь. А Ирка, поводя немалыми грудями, завывала: