Едва сдерживая дрожь, охватившую тело, Сандугач сказала:

– Останови-ка на минутку.

Охваченная ураганом чувств, она выпрыгнула из машины. Размашисто открыла дверь со стороны водителя, выдернула худого, как цыплёнок, мужчину за воротник и с размаху отбросила его к обочине:

– Ещё раз попадёшься мне на глаза – убью!

…Машина яростно понеслась вперёд. Да, и вправду деревенские улочки стали совсем узкими. А когда-то в них помещалось всё её детство, и казалось, что это и есть самая большая часть земного шара. Сейчас Сандугач не узнавала Кызыл Тау. Домов осталось мало, они стояли порознь друг от друга… Видимо, в деревне ни у кого не было и лошади, потому что то, что называлось дорогой, по существу представляло собой узкую тропинку, заросшую по краям высокой травой с синими цветами…

Тётя при виде её чуть не выронила яйца, собранные в фартук.

– Боже, ты жива, деточка?!

– Жива, тётя, жива! Давай ставь чайник, выгружай гостинцы, а я сейчас быстренько обойду деревню.

Женщина шла по зелёной тропинке, словно искала укромное гнёздышко, в котором она могла бы спрятать свою взбудораженную душу. Казалось, что солнце висит очень низко к земле. Сильно припекало, и, наверно, оттого всё вокруг выглядело как-то слишком ярко, так, что слепило глаза и заплетались ноги. Ах, сейчас на Лебяжьем озере, наверно, вовсю купается ребятня… В яблоневом саду дозревают красные яблоки… А на лугах мужики косят траву…

Так, постепенно восстанавливая в памяти картины детства, Сандугач прошла вдоль и поперёк деревню и её окрестности, но прошлое никак не хотело соединяться с настоящим: она обнаружила, что вода в озере стухла, забор вокруг сада повалился, яблони засохли, а луг весь пожелтел и выгорел… К дому, где когда-то разбились её надежды, – к дому Авзала – она вышла случайно. Гелюса мяла для кур картошку. Спрятав за спину огрубевшие руки с грязными ногтями, она сказала:

– Кажись, лицо знакомое… Господи, Сандугач, ты ли это?!

– Я, тётя Гелюса… А у тебя кто есть?

– Сын. Он сейчас в огороде, жуков собирает.

– Помогает?

– Кто?

Гелюса попыталась ногой задвинуть в угол корыто с картошкой, но оно не слушалось её.

– Его отец.

– Да где там! С тех пор, как родился ребёнок, о нём ни слуху ни духу.

Сандугач вынула из сумочки деньги и положила на стол:

– Твоему сыну… На учёбу… На одежду…

Нет, душа её так и не находила себе гнёздышка. Встретившись с реальностью, она, вероятно, убила тот образ деревни, который жил в её мечтах и фантазиях…

– Тётя, а что, если я вернусь в деревню… Насовсем…

– Типун тебе на язык, дурочка!

– Неужели, тётя, надо мной до сих пор смеются?

– Ох, о чём ты говоришь! Твоя история уж давно забыта. Что такое твой грех по сравнению с тем, что творит современная молодёжь. Вон, за клубом водку распивают. Там же… Фу, даже рассказывать противно. А потом начинается: кто-то забеременел, кто-то оставил своего ребёнка в больнице… Не тот нынче Кызыл Тау.

– Тётя, а ту гармонь ты, наверно, давно выкинула?

– Зачем мне трогать чужие вещи? Она в сундуке лежит, деточка.

На деревню опускалась ночь. Обняв свою гармонь, Сандугач притулилась на скамеечке возле ворот. Посмотри-ка, а небосвод здесь такой же, как прежде! С необозримой глубины неба на неё смотрели крупные и мелкие звёзды, не потерявшие своего цвета от бесконечного трения о камни годов… «Здравствуй, Сандугач! Какая печаль гложет тебя, Сандугач? Расскажи нам, Сандугач!..»

Женщина развернула меха гармони. Но кому она могла рассказать, кому решилась бы выплеснуть то, что больно ранит сердце?! Не уходит эта печаль из души, не уходит! Чего ты хочешь, душа?! Чего?! Слёзы, опалив щёки, капнули на гармонь. Звёзды тоже плакали вместе с Сандугач…

Невзирая на причитания тёти, она поспешила уехать обратно в Казань. Бадри Саматович болеет… Нехорошо. Ведь он муж, хоть и старый, но – муж… Он заботился о Сандугач, как о малом ребёнке, а что получил взамен? Что хорошего он видел от молодой жены? Равнодушие, холодные объятия, скупую улыбку…

…В доме горели все окна. Преодолевая сердцебиение, женщина оставила машину на улице и прямо через ограду перелезла во двор. Входная дверь была не заперта.

«О боже, надеюсь, в доме все живы…»

Из спальни Бадри Саматовича доносился приглушённый разговор. Женщина невольно насторожилась.

– Рокия, я, кажется, когда кашлянул, нечаянно пустил под себя. Смени, пожалуйста, побыстрее пижаму. Как бы Сандугач не вернулась, я стесняюсь её.

– Э-э, Бадри, не переживай. Она с собой два чемодана одежды прихватила. Наверно, дня три-четыре там проведёт… Эх, Бадри, Бадри! Не берёг ты себя, не берёг. Всю жизнь заглядывался на молодых женщин. А ведь молодые-то, они все силы высасывают, Бадри!

– А помнишь, лапушка моя, нашу первую брачную ночь? Нам тогда постелили на сеновале.

– Да, да, тогда ещё мышь шуршала всю ночь и спать не давала.

– Мы же сами не хотели спать, Рокия. Молодые были…

– Разве можно это забыть, Бадри!

– Ты не обижаешься на меня, Рокия?

– За что, Бадри?

– За то, что я развёлся с тобой и потом дважды женился.

– Ну и что, что женился? Ведь ты, Бадри, не сказал мне: «Пошла прочь, старая ослица» и не выгнал на улицу. Спасибо и на этом.

– Если у меня с сердцем вдруг совсем станет худо, ты, Рокия, не бросай уж Сандугач, ладно? Стань ей опорой, хорошо? У этой девочки душа чистая, Рокия. Только счастья у неё нет, в глазах всё время стоит печаль…

Сандугач прижалась лбом к стене. «О бо-о-же-е!..»

Ударить она не смогла… Эдуард, даже сидя, был выше её. Да уж, ростом вышел, а умом бог обидел. А чего от него ждать, если он свой ум по всему миру развеял! То Америка, то Китай…

Шакира сжала пальцы в кулак. У-ух, вмазать бы разок!

– Ты, жердина, Гульнару тут не порочь! Она и не хромая, и не горбатая. Наверно, просто надела туфли на высоком каблуке. Это и портит осанку у женщин. Не станет же дочка начальника ходить в тапках!

– Мама, Гульнара – очень грубая девушка. И сквернословка, – сказал сын, проведя руками по лицу, словно читал молитву. А это ещё что за жест?.. Сам только что вернулся из цивилизованной страны, а ломается, как деревенский мулла. Раньше родители донимали её этим. Они, видите ли, благочестивые люди!

– Сынок, я тебя прошу, не делай так!

– Меня бабушка с дедушкой научили, мама.

– Сынок, они были невежественными людьми.

– Ошибаешься, мама. И бабушка, и дедушка читали старые книги…

– Тебе бы только спорить! Ты не уходи от главной темы. Ну, скажи, как тебе может помешать язык Гульнары, а?..

– Женщина, которая ругается, отталкивает от себя.

– А ты не теряйся, тоже ругайся!

У Эдуарда только тело длинное, а разговор у него всегда короткий.

– Я пошёл спать, ладно? Доброй ночи тебе!

Европа парня совсем испортила. В нашей стране, если ты будешь воспитанным да стеснительным, тебя раздавят, как клопа. Сын этого не понимает и своей интеллигентностью только вредит себе.

Шакира должна была любой ценой сломить упрямство сына. Но в голове, одуревшей от цифр, пока не было ни одной толковой мысли. Откровенничать с подругами – это значит расписаться в своей глупости. Вот, например, Сандугач – что она однажды заявила?! «Зачем ты суетишься, пытаясь подружиться с представителями высшего света?! Ты – дочь заводских рабочих, не чета им. Даже если ты будешь их кормить из золотой посуды, сажать на золотой унитаз, они всё равно не примут тебя, и тебе никогда не видеть от них почёта и уважения», – сказала она. Как можно после этого обращаться с просьбой к этой язве, мол, помоги заполучить Гульнару! Ну а Ниса – оторвавшаяся от земли и заблудившаяся в небесах Ниса – в таких вопросах вообще в советчицы не годилась. Бросила такого богатого мужа-коммерсанта! Скажите пожалуйста, он, видите ли, терзал её душу своими изменами. Ну и пусть терзает! Если подумать, то его любовницы за ним домой не притаскивались, а деньги – текли в дом, на землю из карманов не выпрыгивали. Тебе надо было всего-навсего закрывать на всё глаза, покупать наряды, есть чего душа попросит, короче говоря, развлекаться от души! Но нет, она, видите ли, будет зарабатывать на жизнь своим «честным трудом». Но быть вечно привязанной к столу, писать день и ночь, растрачивая свет своих глаз, – это каторга…