Видимо, по причине своего полупьяного состояния он и остался жив при лобовом столкновении его нового японского джипа с нашей старенькой «Ладой». Моим родителям повезло намного меньше. Вернее, трагически не повезло. То ли потому, что они были абсолютно трезвы, то ли потому, что всегда соблюдали правила движения и правила жизни. Трудно сказать. Но свершилась большая несправедливость, и они погибли. Оба и сразу.

Печальную новость нам сообщили по телефону из милиции. Даже не удосужились послать в семью, где произошла трагедия, хотя бы участкового. Казённым голосом милиционер сообщил о факте аварии на дороге и попросил приехать на опознание. Слово это я услышал, но не знал, что оно означает. Я стоял рядом с бабушкой и не понимал, почему она заплакала и стала суетливо куда-то собираться одна, без меня. Я ни за что не хотел оставаться дома один, потому что испугался и незнакомого слова, и непонятных слёз бабушки. Но спорить ребёнку со взрослыми бесполезно – всё равно они настоят на своём. Бабушка Алина, мать моего папы, оставила меня на попечение соседей и куда-то уехала, накрыв голову чёрным платком.

Со следующего дня только бабушка стала отводить меня в садик и забирать оттуда, потому что мама и папа враз исчезли из моей жизни. Не предупредили, не объяснили, не сказали ни слова. Просто исчезли. Как будто их и не было в нашей семье. Пропали навсегда из жизни маленького мальчика, их сына. А через неделю мы с бабушкой Алиной ехали в кабине небольшого грузовичка на кладбище. В этот день я узнал, что у меня больше нет ни папы, ни мамы, и мы едем их хоронить. Вместе. В одной могиле.

Когда машина остановилась, к ней подошли трое мужчин. Вместе с шофёром они выгрузили из кузова гробы и поставили их на прихваченные с собой табуретки. Бабушка подвела меня сначала к маме, потом к отцу. Она не разрешила мне обнять и поцеловать их, потому что увидела, как сильно я испугался, глядя на их жёлтые холодные лица. Отвернувшись от страшно-неподвижных, ставших вдруг мне чужими, людей, лежащих в деревянных ящиках, я уткнулся в бабушкину юбку и заплакал.

Гробы заколотили и поставили на землю, один на другой. Вначале опустили в чёрную яму с мокрыми осыпающимися краями гроб с папой. На него поставили мамин. Мы стояли с бабушкой, тесно прижавшись друг к другу, словно одно дерево с двумя сросшимися стволами. «Мама легче, поэтому ей место наверху, а вдвоём в одной могиле хоронить – дешевле», – объяснила мне тихонько бабушка. И я подумал, что моим родителям будет хорошо лежать вдвоём, рядышком. По малолетству я не понимал, что значит – дешевле. Не понимал, что значит – смерть.

Так мы остались с бабушкой Алиной одни в нашей большой четырёхкомнатной квартире в центре Петербурга. В доме, стоящем в самом начале моего родного Невского проспекта. Впрочем, это когда-то давно вся квартира принадлежала нашей семье, а потом мы стали занимать только две комнаты. Одну – мама с папой, другую – мы с бабушкой. Две оставшиеся комнаты были заняты чужими людьми. Соседи менялись, разъезжались, съезжались, женились, разводились, мелькали перед глазами, но мне в то время не мешали. В силу моего возраста. Родители погибли, когда мне исполнилось шесть лет. Они возвращались домой с хорошей новостью: папе предложили новую работу. Новость оказалась запоздалой, работу папа так и не получил. Смерть в лице полупьяного водителя опередила радостное событие.

Сломала налаженный ритм жизни.

Покорёжила жизнь и бабушке, и мне.

Обрушилась на нас всей тяжестью неизбывного горя.

Пригнула нам головы.

Подогнула колени.

Насколько помню, последующие за трагедией годы жили мы с бабушкой очень дружно. Любили друг друга, как могут любить родственники, оставшиеся вдвоём из всей семьи. Кроме нас, у нас никого больше не было. Она, я и ещё могилы моих родителей да деда Николая, бабушкиного мужа, которого я совсем не знал. Кроме небольших радостей и сопутствующих любой жизни огорчений, делить нам с бабушкой было нечего. Только нашу любовь и воспоминания об ушедших от нас любимых людях.

Бабушка окончила в своё время художественное училище и работала в школе учителем рисования. По выходным и после работы она давала частные уроки. Подрабатывала. Когда повезёт. Везло ей не часто, и у неё оставалось достаточно времени, чтобы давать уроки рисования мне, её единственному и любимому внуку. Больше она ничего и не умела. Она могла только рисовать и любить людей, моя дорогая бабушка, очень добрая и ласковая женщина.

Поставив меня на скамеечку перед мольбертом с мелком, карандашом или кистью в руке и дав очередное задание, Алина часто повторяла в разных вариациях:

– Я очень рада, что сегодня мне никуда не нужно спешить и я могу хоть часок позаниматься с тобой. Хотя ты мой самый талантливый ученик, я могу научить тебя только азам великого чуда живописи. Но ведь без знания алфавита не становятся писателями. Сначала нужно выучить буквы, затем научиться складывать их в слова. Почувствовать, прочувствовать и полюбить строй родной речи. Только после этого можно начинать писать самому. Но не раньше. Так и в рисовании. Ты научишься правильно держать в руке карандаш.

Кисть.

Почувствуешь её твёрдость или мягкость.

Научишься понимать и ощущать всю цветовую гамму.

Смешивать краски и доводить их до нужного тебе цвета.

Не только видеть, но и осязать предмет, который изображаешь.

Когда-нибудь ты станешь большим известным художником, и я буду гордиться тобой. А пока ты только идёшь к своему успеху… Вот, нарисуй, пожалуйста, эту старинную вазу. Она досталась нам от родителей твоего деда Николая Александровича. Если ты будешь думать о том, что почти сто лет назад в ней стояли цветы, то это поможет тебе передать в рисунке дух того времени. И если ты соединишь возникшее чувство с собой, сегодняшним, у тебя на бумаге отразится не просто ваза, а маленькое художественное произведение. Попробуй. Это очень важно – научиться соединять в одном рисунке прошлое и настоящее изображаемого тобой предмета или человека. Только тогда ты сможешь передать на бумаге или холсте его внутреннюю суть, его душу. И к тебе придёт величие Рафаэля, известность Брюллова, окрылённость Ван Гога. Антоша, я верю в тебя, в твоё будущее… А теперь давай работать.

Я очень любил рассказы моей бабушки. Она говорила совсем не так серо и буднично, как учителя в школе, соседи на общей кухне, родители моих приятелей. Её речь была яркой, интересной, лёгкой и будто сказочной. Она знала, чего мне хочется, и у меня от неё не было секретов. Как и у неё от меня. Бабушка никогда ни на кого не бранилась, а если её кто-то обижал, надолго задумывалась, сидя у окна, и тихонько плакала, думая, что я не вижу её слёз. Мне хотелось пожалеть её, успокоить, наказать обидчика, ведь я остался единственным мужчиной в нашей семье, но мне этого не позволялось.

– Антоша, – сказала мне однажды бабушка, вытирая слёзы, когда я подошёл к ней и обнял, прижимаясь к тёплому боку, – всё в порядке, родной. Сядь и послушай, что я тебе скажу.

Она аккуратно посадила меня на мягкий стул с вытершейся обивкой, промокнула уголки глаз кружевным стареньким платочком, убрала его в карман вязаной домашней кофты и внимательно посмотрела на меня.

– Видишь ли, мой родной, мы живём в непростое время. Сейчас там, – она неопределённо махнула рукой в сторону окна, – неспокойно, тревожно. А когда в стране неспокойно, то и у человека душа переполнена тревогами, волнениями и страхами. Страх живёт в каждом из нас, мы рождаемся с этим чувством. Но когда оно заполняет всё внутреннее пространство, то человек волей-неволей становится агрессивным, пытаясь интуитивно освободиться от мешающего чувства. Человек закутывается в облако ненависти и боится выйти из этого кокона, думая, что только так он себя обезопасит. Думая, что только так он сможет выдавить из себя то, что ему мешает. Это большое заблуждение, но он и не догадывается об этом. И чем дольше человек остаётся наедине со своими страхами и волнениями, тем меньше у него остаётся сил на нормальную жизнь – вся энергия и внимание растрачиваются на сохранение кокона ненависти. На сохранение себя в этом невидимом, но жёстком и жестоком облаке…