Зазвонил телефон, он стоял неподалеку, на ближнем краешке журнального столика, и Рита даже не стала вставать, просто переползла по одеялу в ту сторону и сняла трубку. Голос был смутно знакомый, но сразу она не вспомнила, лишь когда собеседница назвалась, вообразились не вполне четкие очертания толстухи с вытравленными перекисью кудряшками и объемистой грудью, обтянутой чем-то невероятно безвкусным, чуть ли не с блестками.
– Я вот все думала, – тараторила предполагаемая толстуха, – стоит ли, потом решила, что лучше тебе знать (сразу пошла тыкать, хотя на брудершафт с ней никто не пил, болезнь армянского плебса, и не только его, общенародная, можно сказать, не удивительно, давно канули в Лету времена, когда в Армении существовала аристократия, фамилии княжеские еще, кажется, и сохранились, но самих князей след простыл, собственно, кто знает, как они друг к другу обращались, не импортированное ли это величание на вы и по имени-отчеству, римляне, например, даже с правителями были на ты, аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя… ненужные в общем-то эти мысли торопливо скользили по поверхности ее сознания, а там, в глубине, тревожно ворочалось бесформенное и безликое, не облеченное пока в слова предчувствие). Хуже нет, когда… – она сделала паузу, и Рита принуждена была спросить:
– А в чем, собственно, дело?
– Видишь ли, твой муж… – последовала еще одна многозначительная пауза, но на сей раз Рита не среагировала, и собеседница продолжила менее уверенно: – Я его встречаю в нашем дворе почти каждый день, а пару раз даже рано утром. А вчера с хлебом. Из магазина то есть. Не знаю, к кому он ходит, но родственников у вас тут по-моему нет, а то я и раньше б его видела…
– А где ваш двор? – спросила Рита машинально.
– На Орбели. Напротив госпиталя, большое восьмиэтажное здание, знаешь, наверно?
Рита промолчала.
– Если увижу, в какой он подъезд ходит, сразу тебе позвоню.
– Спасибо, – сказала Рита и положила трубку, не прощаясь.
Она посидела еще пару минут, скрестив ноги, потом поднялась. Сложила одеяло, старое, когда-то зеленое, а ныне местами выцветшее почти до белизны, местами порыжевшее от подпалин, на нем гладили много лет, пока не выбраковали окончательно, и теперь Рита стелила его зимой на ковер, а летом прямо на паркет, отметив для верности, чтоб не спутать и с полом в прямой контакт не входить, она была брезглива, внутреннюю чистую сторону булавкой, сложила, отнесла в спальню и сунула в шкаф, в самый низ, под висевшие на вешалках платья. Шкаф был новый, большой и странноватый, дверцы из идеально отлакированного натурального дерева даже с чем-то вроде резьбы, довольно лаконичной, правда, в основном, вокруг узкого длинного зеркала, боковины и дно из ДСП, а задняя стенка и вовсе из двух листов раскрашенного под древесину картона, кое-как скрепленных пластмассовой полоской. Вылитый портрет современной цивилизации, блестящая поверхность, а дальше суррогаты, как не вспомнить многоуважаемый чеховский, наверняка из красного дерева, олицетворение добротного и основательного прошлого века… уже позапрошлого почти, без пяти минут, можно сказать, ибо что такое полгода, моргнешь, и нет… Единственным достоинством шкафа – не чеховского, а впрочем, наверняка и его – была вместительность, в него удалось наконец-то убрать всяческие юбки-блузки, разные и немало, поскольку Рита безоговорочно предпочитала их платьям, и, конечно, сорочки, свитера, брюки, да даже трусы и носки, прежде украшавшие собой спинки большинства стульев, это Риту вдохновляло, она любила порядок, вещам следовало находиться на отведенных им местах, может, одной из причин, по которым она не возражала против постоянного отсутствия Ишхана, проводившего в мастерской не только дни, но и вечера, была его безалаберность, ей претила его привычка скидывать одежду где попало, оставлять везде полные окурков пепельницы, делать наброски на листах бумаги, комкая их затем и бросая на пол. Дни, вечера, а нередко и ночи, широкая тахта в закутке, отгороженном от остальной студии, стояла изначально, потом, уже довольно давно, он отнес туда простыни, подушки, одеяло, словом, обзавелся постелью и частенько – когда случалось задержаться допоздна за работой или просто в компании приятелей, всякого богемного народа, непременно приправлявшего разговоры об искусстве алкоголем разного достоинства и потому в дом к Рите, не терпевшей пьянства, не вхожего – оставался в этой постели спать. Рита не задавалась вопросом, один он там или нет, давно осточертело, горбатого могила, может, и исправит, а перед бабником и она бессильна, бабник и на том свете будет поглядывать на ангелиц или дьяволиц, это как повезет. Так что по чужим дворам мог и не ходить, приводил бы к себе, даже удивительно, что не водит, лодырь ведь, лишнего шагу не сделает, видимо, подружка его в мастерской ночевать не желает, тоже лентяйка или любительница комфорта, там же грязь непролазная. Или просто гордячка… Неужели?.. Неужели Ира? Странное дело. Дом этот был Рите знаком, она брала как-то интервью у жившей там в полном одиночестве, и так случается, очень немолодой когда-то весьма популярной актрисы, горестно жаловавшейся на свою нынешнюю невостребованность, обычная история, если актеры-мужчины играют до глубокой старости, то для бедных женщин возрастных ролей почти не написано, женщины интересны миру лишь внешне, пока молоды и красивы, если красивы, а далее… Хороший дом, по советским временам, конечно, кооператив, большие комнаты, прихожая – можно кресла с диваном поместить, и кухня просторная, в общем, не чета ее черемушкинским хоромам… Ну и что? Там же полторы сотни квартир, почему обязательно Ира? И все-таки что-то ей подсказывало… может, просто поскольку она никого другого там не знала? Хотя… Ира все-таки одноклассница, не стала бы, наверно… Впрочем, особой близости между ними никогда не было, даже в школе, пусть и жили в соседних домах, а тем более после, в основном болтовня на улице, ведь родители, и ее, и Риты, адреса, в отличие от них самих, не поменяли, и так уж выходило, что они постоянно сталкивались, когда навещали мам и пап, обычно это случалось в сквере у памятника Сарьяну или на автобусной остановке напротив, ехать им надо было в одну сторону, наверх, Ире на Орбели, ей в Черемушки, вот и… Постоянно, конечно, не значит каждый день, и не каждый месяц даже, но два-три раза в год получалось, а это вовсе не так мало, если учесть, что большинство одноклассников она не видела со школы, многих, наверно, уже и не узнать… Как и ее самое… Она машинально бросила взгляд в зеркало, увидела дряблые мышцы, образовавшие довольно заметные складки на ребрах, и настроение испортилось окончательно.
Воду, естественно, уже перекрыли, и она умылась над ванной по собственной методике: зажала между коленями наклоненную под углом пластмассовую бутылку из-под минералки, еще ночью заполненную водой, успевшей потому согреться до состояния почти теплого, и потихоньку выпускала эту воду на руки, для чего постепенно увеличивала наклон. Удобный способ, правда, годились для такого употребления не все бутылки, слишком гибкие отпадали, выплескивали содержимое чересчур бурно. Можно бы взять патент на изобретение, подумала она мимоходом, но не улыбнулась. Попыталась вспомнить, когда видела Иру в последний раз. Не так давно, месяц, не больше. Та еще пожаловалась, что мать – отец, известный кардиолог, умер, как это нередко с кардиологами случается, от инфаркта несколько лет назад – отправилась в Лос навестить сына, а ей наказала ухаживать за цветами. “Представляешь, целый список составила, – говорила Ира своим низким голосом, с вечной своей, чуть насмешливой интонацией, – что, когда и в каком количестве поливать. А я ведь кактуса от фикуса не отличу. И послушай ее, так надо чуть ли не по два раза в день сюда мотаться”. “А ты перенеси их к себе, – посоветовала Рита. – Неизвестно ведь, сколько она там пробудет, да и вернется ли. Какой угодивший в Штаты армянин приехал обратно?” “Во-первых, – возразила Ира, – она уже разок ездила и благополучно вернулась. Во-вторых, и такие армяне попадаются. Одна моя приятельница поехала, вышла там замуж, прожила лет пять, а потом заявилась домой. Да еще вместе с мужем. Тоже, кстати, наш, ереванский. В-третьих, я эти комнатные растения не выношу. Зачем мне кактусы, я сама кактус”. – И выставила руки, задвигала пальцами, иголочки, мол. А руки ухоженные, в перчатках небось стирает, хотя не в перчатках дело, фактура, вон и фигура у нее, как у спортсменки, хотя никогда она спортом не занималась, ходила, правда, в какую-то секцию в школе, но с ленцой, так, для общего развития, как она важно объясняла классе в восьмом, и понятно, слишком она высокого мнения о своем интеллекте, чтоб отнестись всерьез к какому-то спорту. – “А в-четвертых, я собираюсь делать ремонт. Уже обои купила.” И разговор перешел на обои, еще на какую-то чепуху. Потом в автобусе, когда Ира уже сошла на своей остановке, Рита ехала и думала, что, может, и скорее всего, загостится тетя Ната надолго. Рита ее немножко знала, здоровалась, встречая иногда там, у дома, как ни мало они с Ирой общались, но, собираясь в старших классах небольшой компанией на так называемые вечера, чтобы поболтать и потанцевать, а может, просто поприжиматься друг к другу, единственный допустимый в те годы способ сексуальных отношений между школьниками, они нередко выбирали квартиру Иры, относительно большую, тетя Ната еще кокетливо всплескивала руками и сокрушалась, что никак не заведутся в доме подходящие пластинки, у нас одна классика, говорила она то ли смущенно, то ли гордо, чуть склоняя голову набок, словно прислушиваясь к своей арфе, была она арфисткой, такая редкая профессия, Рита больше никого, кто б на этом инструменте играл, не знала и гадала, глядя на нее, в каком качестве она заинтересовала отца Иры, ярого меломана и собирателя редкостей, как музыкантша или обладательница уникальной специальности. Конечно, была она не солисткой, работала в оркестре, собственно, арфа не тот инструмент, для которого пишут концерты или сонаты, даже странно, почему композиторы предпочитают одни струнные другим, сколько всего написано, например, для скрипки и виолончели, и так мало для альта и контрабаса, для последнего, кажется, и вовсе ничего, да и солирующих арфистов Рите слышать не доводилось. Так что тетя Ната скромно играла в оркестре. Сейчас она, конечно, уже не работала, то есть не работала она давно, а сейчас уехала и вполне вероятно, что не вернется. И будет у Иры еще одна трехкомнатная квартира. Впрочем, квартира ей ни к чему, разве что место получше, а так у нее и своя фактически пустая. И чего, спрашивается, она сидит тут одна-одинешенька, к мужу не едет? Хотя неизвестно, зовет ли ее муж. Обычное теперь дело, уехал мужик на заработки и застрял, с женой не развелся, но кого-то там себе завел. На каждом шагу в Ереване такие жены, вроде есть муж, и вроде нет его. Как квартиры – якобы живут люди, а на деле пустые, стоит только посчитать вечером освещенные окна, и все станет ясно. Н-да… И что же, скажите на милость, теперь делать? Разводиться? Притвориться, что никакого звонка не было? Это можно, когда доноситель – гадкий маленький доноситель – неизвестен, неведом, голос в трубке, ну а если он отнюдь не бесплотен, а напротив, бездушен, то есть существо сугубо телесное, и эту телесность ты встречаешь по меньшей мере дважды в месяц, и она потребует у тебя отчета, если не громкогласно, то взглядом, сурово, как всемогущий боже, вопрошая: “Что ты сделала с тем, что я тебе даровала?”, а после твоего ухода повернется к товаркам и разведет руками, и жалостливо-презрительное шушуканье будет сопровождать каждый твой шаг по редакции, и поди объясни всей этой честной компании, что физического влечения к мужу давно не испытываешь, и тебе, в сущности, наплевать… ну может, не совсем уж и наплевать, но… Слушать не надо было, вот что! Сразу отрезать, мол, неинтересно мне, дорогуша, и не звоните больше, отрезать и дать отбой… Ага! Ну сейчас мы так и сделаем! Рита отставила джезве в сторону, сердито сдернула трубку с телефонного аппарата – она таскала его за собой по всей квартире, хотя длинный, змеившийся по коридорам провод все время назойливо лез под ноги – и неприветливо буркнула:
