Уступая грубой силе ветра, испуганно забились ветки. Пухлая дождевая капля тяжело ударилась в стекло, другая – маленькая и юркая, прошмыгнула в полуоткрытое окно, затанцевала на краю подоконника, поскользнулась, сорвалась, упала на пол, расшиблась и, сразу утратив самоуверенность, отяжелела, расплылась… Так, что ли? А дальше?.. Промокший до нитки ветер в панике заметался по улице, расшвыривая на бегу листья, мирно лежащие на тротуаре, те, потревоженные вдруг в своем безвыходном самоуглублении, взлетали вверх, сначала нехотя, потом, припомнив прошлое, начинали отчаянно подпрыгивать, стараясь дотянуться до опустевших веток, уцепиться за них, но, осознав тщету своих усилий, вновь апатично оседали на асфальт… Не слишком ли многозначительно?.. Претенциозно даже… Не стихи, чай… Рита открыла глаза. Ну поехали! Раз… Два… Три… Четыре… Она в очередной раз задела взглядом кольцо на потолке, копоть не копоть, но темная полоса бежала, описывая почти правильный круг точнехонько над заостренными подобно свечкам, а вернее, венчающим таковые языкам пламени, головками шестидесятиваттовых лампочек, натыканных ровным рядком по окружности увешанного хрустальными висюльками бронзового чудища… если уж электричество оставляет такие отметины, можно себе вообразить, какой вид имели своды средневековых замков, да что замков, королевских дворцов и не в средние века, а еще сто лет назад… Сто или больше? Поди вспомни, когда изобрели электричество, вернее, открыли его и научились использовать, вроде бы недавно, но вслед пришло столько всякого разного, радио, телевизоры, компьютеры, что все смешалось, цивилизация, в техническом ее выражении, разумеется, мчится так быстро, что интервалы между событиями смазываются, время сливается в единый фон, как деревья за окном скорого поезда… Шесть… Семь… Конечно, потолок нуждается в побелке, совсем потускнел, побежали трещины, собственно, и обои не мешало бы заменить, поистерлись изрядно, да и не в моде теперь яркий крупный рисунок, огромные оранжево-желтые цветы на зеленом фоне, это двадцать лет назад за такими гонялись, из Москвы таскали, а нынче белые клеят, пресловутый евроремонт уже и сюда добрался, правда, Ереван город пыльный, и белизна эта ненадолго… Десять… Одиннадцать… И лак с паркета почти сошел, хорошо еще намазан по армяно-советской методе, на слой клея, как же он назывался, ах да, ПВА, поливинилацетат, кажется, так, по имени завода, где его делали, ныне покойного, хотя мелькнуло недавно где-то, вроде бы заработали потихоньку некоторые цеха, дай-то бог, среди такой разрухи… да, именно на клей, потому и не облез безобразно, как в казенных домах, но все равно потоньшал, и блеск пропал, неудивительно, двадцать лет есть двадцать лет… неужели так много? Нет, пятнадцать. Пятнадцать, шестнадцать… Да? Черт! Опять счет потеряла. Рита опустила ноги на старое одеяло, расстеленное прямо на паркете, жестковато, конечно, но ковер пришлось убрать, слишком жарко, и это еще только начало июля, что же тогда в августе будет?.. Она вытянулась и покосилась влево, на полированную поверхность нижнего отсека горки, отображавшую, хоть и смутно, ее распростертую на полу фигуру… Слово “распростертая” почему-то всегда тянуло за собой один и тот же стихотворный ряд: да, ты кажешься мне распростертой, и пожалуй, увидеть я рад, как лиса, притворившись мертвой, ловит воронов… Увы, время ловли миновало безвозвратно, расползлись все сети, сгнили силки, заржавели капканы, и не починишь, не сплетешь заново, какая уж тут ловля, ни один ворон клюва не разинет, ты только посмотри на себя! Лежа животика видно не было, но стоит сесть… Она села, и он тут же обнаружился, маленький, правда, не очень заметный, но… И ничего ты с ним не поделаешь, хоть брюшной пресс упражняй, хоть на диете сиди, собственно, и на диете не очень-то посидишь, вон Нара похудела, чуть сбавишь, и тут же щеки обвисают, и никакие кремы… Словом, возраст. Да, дорогуша! И непонятно, бороться с ним или отнестись философски… На квартиру, что ли, переключиться, хотя бы ее привести в порядок, коли уж себя не в состоянии? Удивительно даже, что не все женщины за сорок принимаются за ремонт, обои не платье, выбираешь без оглядки на формы, у стен, как известно, форм нет, не надо при примерке то ли с отчаяньем, то ли с отвращением констатировать, что любимые всю жизнь облегающие лифы уже не смотрятся, и подчеркивать талию смерти подобно… ну смерти не смерти, но стоять перед зеркалом не тянет, нет той былой приятности в мыслях, а хочется поскорее отвернуться, и стало быть, пора менять силуэт, переходить на вещи свободного покроя, демократическую униформу, те безразмерные мешки, которые всегда не выносила… Менять силуэт и прическу, увы, но факт, и волосы хорошо бы постричь, потому как поредели, и былую пышность им придавать все труднее, разве что мыть ежедневно, что и вредно, и лень, да и виски надо бы припрятать поглубже, начесать на них непроницаемые для взора пряди, дабы прикрыть седые корни, ведь вылезают проклятые в таком темпе, что красить не успеваешь, ходишь, как чучело, единственное спасение – без очков не видно, а то при каждом взгляде в зеркало был бы маленький шок, и тогда конец, депрессия, болезнь тысячелетия, как они любят выражаться по поводу и без повода… Да уж, психиатры не теряются, пальма первенства опять у них, двадцатый век ушел у человечества на то, чтоб переварить Фрейда, а двадцать первый, видимо, пройдет в борьбе с депрессией… Неизвестно, впрочем, что хуже, депрессия или дальнозоркость… Очки Риту раздражали несказанно, они вовсе не нормализовывали зрение, все это басни окулистов, в действительности, масса мелких дел становилась сущей пыткой, прочесть, например, напечатанные исчезающе малым шрифтом инструкции на коробочках от лекарств было решительно невозможно (хотелось бы знать, кому они адресованы, если не пожилым, начинающим хворать людям, неужто молодым и здоровым, хотелось бы, да спросить некого), продеть нитку в иголку в очках оказывалось немногим проще, чем без ненавистных, вечно мутных, чем ты их не протирай, стекол, за последний год у нее возникло к шитью отвращение, смешанное со страхом, что было и неприятно, и неудобно, раньше она себя в немалой степени обшивала, тем более что готовая одежда на нее никогда не садилась, приходилось переделывать, у всех юбок отпарывать пояс, сужать, то ли талия у нее была слишком тонкой, то ли таз великоват, словом, типично армянское телосложение… когда-то синоним женского. Да, испокон веку у женщин был тяжелее низ, а у мужчин перевешивала верхняя половина, вот и тянуло первых к земле, а вторых к небу, а теперь женские бедра сузились, плечи пошли вширь, и баланс нарушился, однако не настолько, чтоб поменять знак на противоположный, вот и болтаются современные дамочки между небом и землей. И за примерами далеко идти не надо… Женщин Рита знала неплохо. Да и мужчин… настолько, конечно, насколько женщина вообще в состоянии проникнуть в мужскую душу. Когда два года еженедельно пишешь очерки о самых разных людях, больших и маленьких, меньше больших, больше маленьких… Неизвестно, правда, насколько поверхностное журналистское общение позволяет узнавать людей, перед журналистом ведь все приосаниваются, как перед коварным глазком фотоаппарата, который может уродину сделать красавицей, но и с тем же успехом и вероятностью наоборот, приосаниваются, как бы внутренне причесываются, наводят блеск, и очень сложно делать не парадные портреты, а, так сказать, снимать скрытой камерой… И однако же ты более не журналистка, напомнила она себе, по крайней мере, не только журналистка. Ты – писательница. Слово-то какое нелепое! Просто язык не поворачивается выговорить… То ли поэтому, то ли потому что не привыкла, но вслух себя писательницей Рита не называла. Про себя, впрочем, тоже, несмотря на то, что опубликованную в “Литературной Армении” ее повесть даже отрецензировали в паре газет, местами хвалили, в основном, ругали, однако не за стиль либо иные литературные качества, а за “искаженное отображение национальной психологии”, а такую критику можно скорее считать похвалой, Рита и считала, но думать о себе, как о полноценном прозаике, пока остерегалась, пусть и начала потихоньку царапать роман, еще не зная толком, о чем он будет… Собственно, о чем, она все же знала, суть задуманного грандиозного полотна исчерпывалась условным названием “Исход”, условным, поскольку словечко, увы, было уже прочно занято ветхозаветными романистами, правда, под историю другого содержания или, иначе говоря, процесс с обратным направлением, что, впрочем, неважно, занято, и баста, но суть будущего романа оно определяло, однако суть это ничтожно мало, почти ничего и даже излишество, потому что кто же в наше время пишет романы с сутью, пишут ни о чем, и, наверно, правильно делают, стоит ли себя утруждать, все равно читают только детективы, а в будущем, на которое рассчитывают наивные авторы “нетленок”, и на детективы охотников не найдется, поскольку вряд ли в том будущем, чьи контуры просматриваются в уже существующем, в какой песок ты от него голову не прячь, настоящем, вряд ли кто-либо будет уметь читать, как только компьютеры начнут говорить, большая часть тех, кто еще знает алфавит, радостно его забудет…