– Жареная или горячего копчения?

Пенелопа подумала.

– Может, холодного? – поинтересовалась она осторожно, она любила копченую рыбу, особенно, конечно, балык или семгу, но могла удовольствоваться и чем-то попроще, даже вульгарной скумбрией… и что в ней, спрашивается, вульгарного, ну не красная она, так ведь и осетр не из большевиков…

– Это же только закуска, – возразила Анук. – Ладно, как хочешь.

В голосе сестры Пенелопе почудилась печаль, сама Анук к рыбе относилась более чем спокойно, она предпочитала мясо, в частности, обожала шашлык, которого тут никак не сварганишь, расположиться в московском дворе с мангалом – тот еще спектакль, можно, правда, пойти в ресторан, но разве в ресторане шашлык, ни помидоров тебе, ни баклажанов, одно мясо, да и то надо есть ножом и вилкой. Шашлык! Ножом и вилкой!.. Лишение иллюзий, надо полагать, начинается с момента, когда ребенку суют вилку в левую руку, он познает разницу между реальным миром и миром условностей, его посвящают в правило правил: главное – не то, что удобно, а то, что принято. Почему принято? Бог весть. Некий умник решил, что так вернее. А то будет каждый кретин резать мясо, потом откладывать нож и есть правой рукой, да еще корочкой в левой соус подбирать, совсем уж непорядок, вообще хлеб это неприличие одно, и, говорят, во многих странах его к обеду вовсе не подают, чтобы не вводить в искушение, и так переели зерновых, столько веков уминали за обе щеки, и потому щеки эти со спины было видно. Так что умник подоспел как раз вовремя. Наверняка это был родной брат того гения, которого озарило, что людей надо поднимать и отправлять на работу затемно, так правильней. Хуже всего, что у этой сладкой парочки оказались потомки, возжаждавшие превзойти прародителей, взалкавшие, так сказать, славы реформаторов и одарившие человечество бессмертной идеей перехода на летнее время. Самый смак! Темно и темно, наконец весна, человек начинает пробуждаться при свете, доволен, может, даже песенки поет с утра пораньше, и тут его бац по голове! Иди срочно крути биоритмы обратно. И ничего страшного, даже президенты летают из Европы в Америку и наоборот, и сразу айда на работу. И ни один не умер. И даже дров особых не наломал, потому как кто им, слабакам этим, дрова доверит…

Анук вошла в комнату и сказала:

– С холодным копчением проблемы, все съели. Но не беда, так и так хлеба нет, придется топать в магазин. Ладно, с этим разобрались. А скажи мне, пожалуйста, как ты отнесешься к тому, чтобы познакомиться…

– С молодым человеком, – бодро подхватила Пенелопа, воспользовавшись крошечной паузой.

– Ну скорее, с немолодым. Сорок четыре или сорок пять, с абсолютной точностью сказать не могу, но близко к тому.

– Женишок пошел с запашком, – констатировала Пенелопа. – Второй свежести.

– А тебе что, студента подавай? И можно подумать, Армену твоему двадцать пять вчера стукнуло. Об Эдгаре-Гарегине я уже не говорю, тому, по-моему, чуть ли не пятьдесят.

– Чуть ли не, – согласилась Пенелопа. – И потому он умер и похоронен. В иссушенной злыми северными ветрами почве прошлого, под затоптанным холмиком воспоминаний…

– Мир его праху, – сказала Анук небрежно. – Но ты не ответила на мой вопрос.

– На вопрос?

Пенелопа глубоко задумалась. Поступи подобное предложение от кого-нибудь другого, она не преминула бы встать в позу, изобразить благородное негодование, как, ей, у кого в ногах валяются десятки павших и живых поклонников, ей, кому ничего не стоит сложить из презентованных за прошедшие, то есть пролетевшие… ладно, о сроках не будем!.. рук и сердец курган не ниже скифского, ей, которая… И однако маятники качались, стрелки мчались по циферблату, как спортсмены по стадиону, наматывая круг за кругом, словом, время на месте не стояло (а хорошо бы поубавить ему прыти), курган прибивали дожди, он зарос травой, содержимое его давно слежалось, если не сказать, прогнило, и извлечь оттуда хоть что-то пригодное к употреблению было бы сложновато… Нет, конечно, выходить замуж за первого встречного она все равно не собиралась, ну а вдруг он, встречный этот, окажется мил, пригож да умен, тем более, что встречен не кем-то, а родной сестрой, безусловно знавшей толк во встречных и даже поперечных… И, хотя гордость побуждала ее пренебрежительно отмахнуться и, возможно, уронить нечто вроде «Да ты, старушка, совсем сбрендила, уж не принимаешь ли ты меня за персонаж своего романа?», Пенелопа всего лишь скорчила кислую мину и спросила:

– А что он собой представляет?

– Отличный парень, – ответила Анук с готовностью. – Наполовину наш, армянин, но здешний. Что хорошо, поскольку есть квартира и все прочее. В прошлом младший научный сотрудник, то ли химик, то ли физик, может физико-химик…

– Все у тебя приблизительно, – пожаловалась Пенелопа. – В таком важном деле…

– Это как раз не важно, ибо оно в прошлом. А ныне он литературный негр.

– Как?! – Пенелопа едва не подавилась, то есть подавилась бы, будь чем, а так просто поперхнулась. – Литературный кто?

– Негр, – сказала Анук спокойно. – Будто ты не знаешь, что это такое. Дюма-отец…

– Дюма-отец, – перебила ее Пенелопа гордо, – написал, сам или в компании, «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров». Теперь таких книг что-то не видать.

– Конечно, не видать, – согласилась sister без всякого смущения. – Теперешние негры пишут, как тебе известно, детективы. И Артур…

– Артур! О боже! – Пенелопа воздела руки к люстре. – Только Артура мне и не хватало!

– А что, – сказала Анук невозмутимо. – Эдгар По и Артур Конан-Дойль, прекрасная коллекция.

– Анаит, несчастная, не испытывай моего терпения!

– А что такого?

– Сама, значит, белой расы, муж тоже из бледнолицых, а мне негра подсовываешь?

– Вот не знала, что ты расистка, – заметила Анук насмешливо.

Пенелопа не обратила на ее демарш внимания.

– Негр, – рассуждала она вслух. – Корябает всякие триллеры. Пальба. Кровь. Трупы. Арго. Мат.

– Это нет, – возразила Анук. – Он приличный человек, никакого мата. Трупы, естественно, есть, а как же иначе, кто купит детектив без трупов. Но это все значения не имеет, просто работа такая, а вообще он добрый, честный человек с нежной душой, стихи любит, Пруста с Камю обожает…

– С нежной душой, – буркнула Пенелопа недовольно. – Стихи! А что, более приличного занятия он найти не мог?

– Наверно, не мог. Семью надо было кормить. Жена, ребенок, старики-родители.

Пенелопа не поверила своим ушам.

– Жена?!

– Успокойся, это раньше было. Пару лет назад она нашла себе самца побогаче и улепетнула за границу. Вместе с дитем. Так что свободен. Ну как?

Пенелопа подумала еще.

– Ладно, – сказала она сварливо. – Тащи. Но не теперь. На обратном пути, сейчас мне не до лирики.

– Конечно, конечно, – поспешила согласиться Анук. – А что сегодня делать будем?

– Прогулли! – сказала Пенелопа требовательно.

– А надо?

Пенелопа снова задумалась. Москва ее на данный момент интересовала мало, разве что как перевалочный пункт. Но нельзя же целый день сидеть сиднем. Правда, Анук обещала снабдить ее необходимыми сведениями и даже одолжить любимый путеводитель по Парижу, родственнички ухитрились посетить предмет мечтаний Пенелопы аж дважды… Можно, конечно, для тренировки поездить на метро, там наверняка придется… Интересно, практикуют ли парижане модус операнди москвичей, эти ведь, особенно новоиспеченные, щеголяя своими познаниями в области входов и переходов, прутся в конец или, наоборот, начало поезда, дабы по прибытии не прошагать лишних двадцати метров, при этом их нимало не смущает необходимость проторчать добрый час на ногах, потому что они все такие умные, оптом и в розницу, и дружно набиваются в крайние вагоны, в то время как середина поезда полупустая, или, по крайней мере, народ там чаще обновляется…

– Послушай, – сказала sister вдруг, – а в чем, извини, ты собираешься разгуливать по городам и весям? На каблучищах своих ковылять?