Выгружались на конечной, ловили попутку – какой-нибудь пыльный ЗИЛ, который подбрасывал до поворота. И отсюда по шпалам узкоколейки направлялись к заветной даче. Бабушка тащила пластмассовые корзины со снедью, я – бидон с молоком или яйцами. Шли мимо бесконечного забора пивзавода, откуда вырывался на просторы пьяненький ветерок. Спускались на просёлочную дорогу, и там нас иногда подбирала какая-нибудь телега, бредущая в посёлок.

Мой нос многое помнит. Нет-нет, да и появится в ноздрях дурманящий запах бензина из кабины грузовика, острый солярочный – от шпал и придорожной травы, сладковатый – от пивных дрожжей, горячий хлебный – от потной лошади.

Но вот мы оказывались у голубой калитки садового товарищества. За ней обрывались дорожные запахи и тебя начинали обволакивать сотни всевозможных туманов и ветерков, которые текли из садов гурьбой наперебой…

Я видел, как одни из них вздымаются самоварным дымком к бирюзовому небу, другие стелются по росной траве, третьи виснут на плечах, как пёстрые ленты, и тянутся к нежному горлу. Можно было часами ходить по садовому товариществу и «разглядывать» носом!

Вечерами я любил гулять по аллеям и изучать домики. Вот в этом ярко-зелёном с верандой на одно кресло-качалку живёт пенсионерка, влюблённая в мальвы. Она и сама в пурпурной панамке, как старая мальва! Её цветы на длинных стеблях высовываются за ограду, чтобы клюнуть какого-нибудь дачника в темечко. Напротив в полуразвалившейся халупе ощетинилась крыжовником злая старушенция. Я как-то подкрался и набрал полную бескозырку маленьких зелёных арбузов, но она засекла-таки и погналась за мной, щёлкая костлявыми коленками. Я юркнул в какую-то щель…

А в теремке необычной конструкции – с крышей до самой земли – проживал чудак, он выращивал кишмиш и дыни. У калитки рос огромный грецкий орех, а под грушей висел гамак из рыболовной сети.

Мне кажется, что садоводы в те годы были более поэтичными. Огурцы и помидоры не заслоняли им театрально растекающийся по крышам закат. По вечерам они, как купцы, любили долго чаёвничать на веранде, пробуя ложечкой всевозможные варенья и джемы. Угощались сладкими пирожками. Пробовали вишнёвую наливку из липкой бутылки с мумиями ос.

…Мы подошли к своей голубой даче с тыльной стороны. Осталось только отомкнуть амбарный замок на дверце, сделанной из спинки железной кровати, чтобы пройти на участок.

– Салям-элейкум! – кричит моя бабушка соседу.

Джапар-абый[4], помешивая черпаком в тазике варенье, поднимает заплаканные от дыма глаза и машет рукой, подзывая. Бабушка посылает меня к нему с кружкой. Он накладывает тёплую фиолетовую пенку до краёв, и мы с бабушкой пьём чай, макая куски белого пшеничного хлеба в кружку. Губы у нас фиолетовые. Их хочет поцеловать оса.

Мой дядя, студент КАИ, из подручных средств собрал ламповую радиолу и назвал её по первым буквам своего имени – «ЗУФ-1». Он, как радист, сидел в наушниках и гулял по ночному эфиру. Рядом с радиолой лежала стопка граммофонных пластинок в конвертах. Бабушка в минуты лирического настроения ставила татарские песни и подпевала.

Мне нравилась музыка к индийскому фильму «Миллион рупий». Я мог слушать её бесконечно. Прикрывал глаза и воображал, как въезжаю, покачиваясь, на огромном слоне, украшенном цветочными гирляндами, в какой-то город с золотыми буддийскими храмами и буйной зеленью. Жители машут мне с балконов и крыш. Они осыпают меня лепестками роз. Всё это было так правдоподобно, что я ощущал, как трёт шею жёсткий воротничок золотого камзола, как мне завидует с забора какой-то мальчик-индус, как пахнет розами и кислым потом от слона.

Когда осенью дедушка повёл меня в Казанский зоопарк и я там впервые увидел старого слона, отгороженного от публики гвоздями остриями вверх, то я его узнал… Он меня тоже. Слон коснулся хоботом, как клюшкой, полосатой антоновки, которой его угостили, и покатил её мне.

Дедушка соблюдал режим, после обеда он укладывался на часок. Мне тоже стелили, чтобы я ему не мешал. У меня была своя детская раскладушка. Я ложился под лёгкой тенью яблони и притихал. Иногда засыпал, но чаще тихо мечтал. Луч солнца находил дырку в листве и начинал играть со мной. Он ползал по лицу и слепил. Сквозь щёлочки я видел апельсины вместо антоновки, потом огромная стрекоза закрывала мне глаза дрожащим крылом – и я смотрел на мир, раскрашенный витражами. Она улетала, пощекотав мне нос, и тут же появлялся мираж – город, объятый пламенем. Жар обжигал мне веки, я начинал плеваться, чтобы потушить дома и мечущихся людей.

Вечером спальня дедушки становилась похожей на соты, полные мёда. Она была в глубине дачи и солнечный свет отыскивал её только на закате. Заливал полностью и стоял. В шкапчике слипался кулёк лимонной карамели, которую дедушка держал, чтобы поощрять меня за помощь в саду. Выдавал одну-две конфетки в липких жёлтых обёртках. Но я быстро прознал, где он их прячет, и стал незаметно сам себя награждать.

Я тихонько затворил за собой дверь и стоял, прислушиваясь к тишине. Где-то гудел отяжелевший от пыльцы шмель, на гамаке паутины всхлипывала бабочка. Её лимонные крылышки показались мне фантиком, в который было завёрнуто тельце.

Засунув за щёки две карамельки, я увидел дедушкино лоскутное одеяло. Оно было бежево-шоколадное и такое сонное на вид, что как только я коснулся лбом его батистовой пухлости, то сразу же заснул, пуская сладкие слюни.

Недавно я услышал рекламу турецких одеял: «Пуховое из батиста, лёгкое, очень мягкое, как облако. Прекрасно принимает форму тела, нежно окутывает его. Идеально подойдёт детям и нежным барышням с чувствительной кожей».

Именно таким и было дедушкино одеяло!

На белой двери в спальню дедушки, после того как он ушёл в мир иной, я нарисовал синим карандашом четыре портрета одного и того же человека. Это был вымышленный герой. Вот он ещё подросток – в вязаной лыжной шапочке, видимо, собрался покататься. Под ним следующий кадр: мальчик превратился в усатого мужчину в строгой шляпе. Ниже: он уже бородатый пенсионер с грустными глазами. Следующий образ – сгорбленный старик с палочкой. И почти у самого пола – череп и кости, всё, что от него осталось. Взрослым не нравилась эта картинка. Маленький мальчик должен рисовать маму, домик и солнышко.

Однажды, когда мы шли с бабушкой по дамбе, я увидел цыганский табор, расположившийся в низине. На ветках сушилось пёстрое бельё, на костре кипел чёрный казанок, дети резвились, как кутята, чуть в сторонке на складном стульчике, как на троне, восседал седой цыган в широкополой шляпе и пускал дымок. Он наблюдал как бы со стороны за происходящим, а когда что-то говорил, то его рот начинал сверкать золотом. Все замирали и слушали. У женщин даже монетки в косах переставали бренчать. Запах мясной похлёбки защекотал мой нос, и я проглотил слюну.

Через день, когда мы шли той же дорогой, табора уже не было. Ветерок раздувал золу погасшего кострища и гонял бумажки по вытоптанной лужайке. «А куда ушли цыгане?» – спросил я бабушку. «Туда! За кордон…» – махнула она рукой за горизонт. И мне страшно захотелось «за кордон», который начинался на стыке леса и неба, за сиреневой акварельной полосой, похожей на след беличьей кисти по пузырчатому ватману.

Я подговорил девочку-соседку, которая тоже хотела посмотреть на этот загадочный «за кордон», и мы принялись плести из ивовых прутьев машину. Пока она возилась с кузовом (получалось что-то вроде большой двухместной корзины), я сделал из алюминиевой проволоки ключи от ещё несуществующей машины. Они болтались на цепочке у меня в руке, и я был очень доволен.

Осенью в детсаде я подбил на побег двух приятелей. Уговаривая, показывал им картинку с цирковым львом Бонифацием под пальмой. Отлавливали нас по очереди. Чтобы меня не узнали, я надел картуз задом наперёд и пошёл прихрамывая. Но мою уловку быстро раскусили.