Первое время я хранил несколько мешков с огуречной подливкой сложенными в кучу там, где их могли видеть новые, когда появляются; я думал, что, может быть, они покажут мне, что же с ними делать. Они совершенно не реагировали. Словно этих пакетов с подливкой совсем не было. Не спрашивайте меня, что за животные не узнают своих мертвецов. Потом я держал несколько первых пакетов внизу в подвале, чтобы посмотреть, не станут ли они как-то изменяться со временем, но они не изменялись. Думаю, эти костюмы хранили все, что внутри, от дальнейшего разложения.
Теперь я их хороню. У меня здесь участок в сорок акров. Я не знаю, что стану делать, когда моя земля заполнится. Думаю, отправлюсь в пустыню и попытаюсь найти место, где меня не будут видеть люди, место, которое никому не захочется. Застраивать. Кто знает, что может случиться, если бульдозер перережет один из этих костюмов? Никого из тех, что я похоронил, никогда не выкапывали койоты. Думаю, огурцы, мертвые или живые, так же невидимы для койотов, как и для правительства. И насколько мне известно, правительство тоже меня копающим не видело. Я перестаю рыть всякий раз, когда вижу или слышу самолеты или коптеры, хотя никакой гарантии, конечно, нет.
Поначалу я думал, что, может быть, огурцы по-настоящему невидимы, что у меня просто галлюцинации он потери Нэнси Энн. Я несколько раз мотался в Рино и пользовался Интернетом в библиотеке - я не хочу иметь дома компьютер, потому что не верю, что правительство не шпионит за тем, что я разыскиваю и вел исследования, пытаясь обнаружить, не сообщали ли кто-то еще о космических пришельцах, похожих на морские огурцы. Ничего. Я продолжаю проверять примерно каждые полгода, но если других людей и посещают, то я не обнаружил никаких следов этого. Я читал о кругах на полях, о похищениях людей НЛО-шниками и кучу всяких других дурацких сообщений, но никогда и ничего о поющих огурцах в пластиковых костюмах, которые потом превращаются в месиво.
Спустя несколько посещения я их больше не боялся. Они вполне предсказуемы. Каждые пять-шесть недель я просыпаюсь, открываю дверь и нахожу пару-тройку огурцов на своем коврике. Я никогда не вижу никакого яркого света по ночам, никогда ничего не слышу, я просто открываю дверь - и они тут. Огурцы запрыгивают в дом и сорок восемь часов спустя плюс-минус час они начинают петь. Они поют от трех до семи минут и в течении часа после этого превращаются в подливку.
Иногда я задумываюсь, на что походила бы моя жизнь, если б они не начали прибывать? Жил бы я все еще здесь? Не забрал бы я все накопленные деньги и не перебрался бы на Гавайи, как всегда планировали Нэнси Энн и я? Не отправился бы я в кругосветное путешествие, о котором мечтал с детских лет? Вообще-то говоря, три-четыре раза в год я сваливаю отсюда на недельку-другую, всегда сразу после того, как идут на соус самые последние огурцы. Я еду куда-нибудь развлекаться, куда-нибудь в такое место, которое с успехом могло бы быть и другой планетой - в Нью-Йорк, в Нью-Орлеан или на Бермуды - и оттягиваюсь там от души. Хорошие отели, добрая еда, первоклассные шлюшки. Этим женщинам я нравлюсь. Хорошо плачу и отношусь к ним, как к человеческим существам. Им не надо страшиться, что я буду к ним гнусен, а мне не надо бояться, что они разорвут мое сердце. Годится для всех. Конечно, я могу ездить и к невадским шлюшкам тоже, к легальным, да иногда так и делаю, но это меньше походит на отпуск.
Я наслаждаюсь такими поездками. Но всегда возвращаюсь домой, потому что знаю, что скоро очередная партия огурцов приземлится на мой коврик.
С годами я изучил, что им нравится, а может, это мне просто кажется. Им нравится жара: они трясутся и дрожат тем меньше, чем ближе они к дровам в камине или к чему-то другому теплому. Я не люблю, когда они находятся в моей гостиной, где их каждый может увидеть, поэтому я довольно рано занавесил окна в берлоге и достал несколько сильных обогревателей, самых мощных, что смог найти в хозяйственном магазине. Я подумал, что огурцы не стали бы подходить ближе к вещам, от которых они меньше дрожат, если уменьшение дрожания не означало бы, что им удобнее или приятнее, поэтому я начал обращать внимание, от чего они дрожат еще меньше. Мне становится не по себе, когда они дрожат, это все равно что смотреть, когда кто-то собирается чихнуть. Им лучше на мягких вещах, чем на полу, поэтому я стал покрывать пол берлоги подушками, но как-то раз я поставил старое мягкое кресло в черно-белый горошек и огурец, сидящий на нем, дрожал меньше, чем тот, что на подушках. Я поэкспериментировал, меняя их местами - тогда я уже не боялся к ним прикасаться - и, похоже, все они на мягком кресле чувствовали себя лучше, хотя некоторые и на нем дрожали сильнее остальных. У них, похоже, есть индивидуальные предпочтения, хотя по внешнему виду я их различить не могу.
Поэтому я направился в магазин Уол-Март - нет смысла покупать что-то модное, когда сойдет и дешевка - и приобрел несколько мягких кресел. Одно было дико уродливого флуоресцентного розового цвета, и я обнаружил, что огурцам оно нравится больше, чем кресла других цветов, поэтому я снова направился в Уол-Март, но розовые у них уже кончились. У них остались флуоресцентные оранжевые, желтые и зеленые, поэтому я взял такие. Огурцы просто полюбили эти флуоресцентные кресла. Похоже, у них разные любимые цвета, поэтому, когда они являются сюда, я трачу некоторое время, перемещая их с места на место, чтобы понять, кому какой цвет нравится. Но всем флуоресцентные кресла нравятся больше, чем все остальное.
Стены - другая штука. Большая часть моего дома украшена картинками из Пентхауса и немного из Плейбоя. Это началось как месть после ухода Нэнси Энн, но я продолжаю их держать, потому что они делают меня счастливее. Женщины на картинках еще красивее тех шлюшек, что я нанимаю, и которых не всегда выведешь на яркий свет. Однако, огурцы возненавидели эти картинки. Как-то я поднял одного к своей любимой красотке из Пентхауса, вроде как в шутку, и этот огурчик затрясся так, словно сейчас взорвется. Я попробовал повторить это с несколькими другими - то же самое. Наверное, они считают голых людей отталкивающими, как тьма народу посчитала бы отталкивающими сами огурцы.
Поэтому я смотался в библиотеку, набрал кучу книг по искусству и начал демонстрировать им картины. Не могу сказать, есть ли у них глаза, но если поднести картинку к любому месту в середине огурца, он реагирует. Французские художники, вот за что они проголосовали. Особенно, за Матисса и Моне. Поэтому теперь я развесил плакаты Матисса и Моне по всем стенам берлоги. Мне самому эти картинки кажутся такими же привлекательными, как сухая штукатурка, и они совершенно не гармонируют с флуоресцентными мягкими креслами, но я же не Марта Стюарт. Зато теперь, когда я приношу огурцы в эту комнату, они почти совсем не дрожат.
Конечно, всегда можно сказать, что в этом деле я ошибаюсь. И если я чему-то научился, так тому, что не стоит доверять внешности, даже у представителей собственного вида. Я любил Нэнси Энн и думал, что она тоже любит меня. Она была так же красива, как и красотка из Пентхауса, она была радостной и научила меня готовить. Я любил ее даже после того, как она ударилась в религию; я любил ее даже после того, как она начала говорить мне, что я отправлюсь в ад за то, что вечно ругаюсь, за то, что выращиваю травку и читаю Пентхаус, даже когда она сказала, что я обуреваем дьяволом. Я думал, что она говорит мне все эти злые слова, потому что тоже любит меня и не хочет, чтобы я отправился в ад, а я, хотя никогда и не верил в ад и никогда в него не стану верить, я пытался сделать ее счастливой. Я, конечно, не прервал свой бизнес, потому что нам нужны были деньги, если уж мы собирались перебраться на Гавайи, чего всегда хотела Нэнси Энн. Вкусы у нее, во всяком случае, было довольно дорогие: брильянты, духи и новая спортивная машина каждую пару лет. Надо отдать ей должное: они закруглилась кое с чем из этих штучек, когда ударилась в религию. Она говорила, что показуха - это грех гордыни. Казалось, что все это у нее всерьез, поэтому я пытался меньше ругаться и на время перестал выписывать Пентхаус, я даже пару раз ходил с нею в церковь, послышать мычание преподобного Джебидии Чилкинса об Иисусе и Сатане, об адском огне и о том, что мы должны жертвовать десятину Господу, если хотим быть спасенными, аллилуйя, а вокруг люди кивали, стонали и приговаривали: "О, да, говори, говори, брат". Та церковь была такая страшная штука, пострашнее, чем все космические огурцы. Но я пытался любить Нэнси Энн несмотря ни на что, по-настоящему пытался. И я думал, что меня она тоже пытается любить. А потом, в один прекрасный день я вернулся домой из поездки в город, где как раз купил ей какие-то любимые духи, потому что наступал день ее рождения, а она заслуживала чего-то приятного на свой день рождения, хотя и в любой другой день такими духами можно было гордиться. И я обнаружил, что все ее вещи исчезли, а в записке на кухонном столе говорится, что она не вернется, потому что нашла истинную любовь у Джебидии Чилкинса. Они писала, что будет молиться за меня, о да, она будет молиться, чтобы я изменил свои греховные пути прежде чем меня покарает Господь и я навеки рухну в адское пламя.
