– На колени, скотина. Ты слышала? Слышала? Это все черномазая сука виновата, эта блядина тут орала во все горло, это она меня заставила… Блядь, тут полно колов! И за это ты сдохнешь. Слышишь? Сдохнешь! – орал Шон, глядя на Джейми и тыча пушкой в меня.

Я чувствовала масляный холод металла и запах – едкий, почти горелый. Джейми зарыдала:

– Нет, Шон, пожалуйста, ты обещал. Не убивай ее. Ты обещал мне.

Он не обращал на нее внимания, он бормотал и вопил:

– Это звонили копы. Су-пер-ин-тен-дент, ебать его, Оуэн. Крутой парень, ихний главный. О да. О да. Ничего, скоро они узнают, кто тут главный. Они все там. Снайперы. Стрелки. Но это я, я решаю, когда стрелять!

– Нет! – закашлялась я.

Шон сунул дуло мне в рот. Металл задел нерв сломанного зуба, и я задохнулась от боли. Из глаз потекли слезы. Мне не хватало воздуха. Я запаниковала.

Странная вещь – страх. Я вдруг почувствовала, насколько хрупко мое тело – органы в костяной клетке, покрытой пленкой, чтобы все это не вытекло. Ее так легко разрезать, так легко сломать. Я впервые в жизни поняла, что смертна, что могу умереть. Перестать существовать, исчезнуть, кануть в забвение. Странная отчужденность охватывала меня – словно разум отдал швартовы и уплыл. Я поняла, что боюсь не того, что Шон выстрелит, а того, что он это сделает случайно. Мое тело вдруг расслабилось – и с ним мочевой пузырь. Я описалась. Я вдыхала запах мочи, ощущала горячую влагу, но меня это не волновало. Я была далеко, так далеко… Я только помнила, что мне нужно встретиться в кафе с мамой… Мои дорогие мама и папа, вы такие хорошие и добрые… Простите меня, я… Я услышала вопль Джейми, и Шон отдернул пушку:

– Господи! Эта грязная сука обоссалась! Ебаная тварь, господи Иисусе!

Он шарахнулся в отвращении.

Джейми не на шутку испугалась – за меня, не за себя. Она шептала, чтобы я не дергалась и не волновалась, изливая на меня поток ласковых имен и эпитетов. Она прикоснулась через перила к моим волосам, а затем поползла вдоль кровати:

– Шон! Шон, прошу тебя, не убивай ее. Пожалуйста… Послушай, я сделаю то, что ты хотел. Помнишь, мы еще спорили? Я не хотела тебя злить, честно. Я сделаю, как ты хочешь, обещаю. Клянусь могилой моей бабушки. Только не трогай ее. Это же Лили, Шон. Лили, Лили… Не трогай ее, я все сделаю, клянусь.

Шон стоял сбоку от окна. Его голова дернулась к Джейми:

– Неужели? – Он облизнул губы. Язык красный и заостренный. Какая мерзость.

– Да, Шон, честно, обещаю. Только…

– Ладно, ладно – черт с ней, с черномазой, черт с ней – давай, доставай. Только аккуратно.

Медленно, на карачках, Джейми поползла к комоду. Шон жадно за ней наблюдал. Джейми открыла маленький верхний ящик и вынула листок бумаги.

Я то теряла сознание, то оклемывалась. Я ощущала только боль и чудовищную усталость. В газетах потом писали: «Испуганные женщины молили о пощаде, пока убийца-психопат Шон Пауэрс выкрикивал из окна верхнего этажа оскорбления в адрес полиции, угрожая незарегистрированным пистолетом…» Он не выкрикивал. Мы не молили.

Мы слушали, как Джейми зачитывает Шону контракт раба.

Она развернула скомканную бумагу и села на корточки, всхлипывая.

Шон рассмеялся и направил на нее пушку:

– Давай, читай.

В голубом свете из окна Шон напоминал проволочный каркас: красивое лицо походило на череп, кожа – на свернувшееся молоко.

Джейми всхлипывала и шмыгала носом, тыльной стороной ладони вытирая лицо. Из окна доносился треск раций, грохот машин, голоса… В комнате было темно – только горел газовый камин, да иногда по потолку проносилась вспышка света. Джейми начала медленно читать вслух:

– Я, Джемайма Оливия Джерард, также известная как Джейми Джи, торжественно клянусь всем, что у меня есть святого, что по своей доброй воле объявляю себя отныне и вовеки веков рабыней и единоличной собственностью… – ее голос дрогнул, и она посмотрела на меня. Я закрыла глаза. -…Шона Пауэрса, отныне моего законного хозяина и единоличного господина. Обязуюсь всегда исполнять его желания, подчиняться ему во всем и разорвать все связи с моей прежней жизнью, семьей и друзьями, если он того пожелает. Вся моя собственность теперь принадлежит ему, он волен поступать с ней как хочет, а у меня будет лишь то, что он мне даст. Мое тело принадлежит ему, он вправе делать с ним что пожелает. У меня нет ни своей души, ни сердца, ни разума, только то, что разрешит мне хозяин, отныне и впредь. Я вырежу знак рабства на своем теле, как символ моего подчинения. Подпись…

– Давай – ты знаешь, что делать, давай. Подписывайся. Кровью – это нужно сделать кровью, я объяснял. – Он говорил настойчиво и невнятно.

Я снова открыла глаза. Джейми расстегнула и сняла рубашку, затем лифчик. Она больше не плакала. Плакала я.

Я смотрела на ее грудь, всю испещренную отметинами: в основном укусами и полузажившими шрамами. Фиолетовые синяки цветами распускались под бледной тонкой кожей.

Шон вручил Джейми кошмарную опасную бритву.

– Давай, – прошипел он.

Она взяла лезвие и, приложив его к груди, начала вырезать. Сначала первую букву, похожую на руну «Р». Я поняла: чтобы спасти меня, Джейми придется написать на своем теле «раб». Я так не могла. Я рванула путы и заорала:

– Нет, Джейми, нет!

Шон плавно, как змея в броске, двинулся ко мне и заехал по лицу. Моя голова запрокинулась, все расплылось. Я пыталась не потерять сознание, пока мир вокруг расцветал болью и белым огнем.

Джейми остановилась. Кровь текла по ее животу, впитываясь в джинсы. Шон безжалостно смеялся:

– Да, да, продолжай, давай, да… – и так до бесконечности.

Он тер себя и смеялся; он так радовался, что его фантазии осуществляются, что даже не заметил, как Джейми перестала вырезать и посмотрела на меня – в глазах печаль и стыд. Я поймала ее взгляд и попыталась безмолвно передать, что все равно люблю ее. Что я ее простила. На какую-то секунду мы остались одни, выкинув Шона нахуй.

И он это почувствовал. Ненависть вспыхнула в нем по-. жаром, скрутила все тело. Он схватил Джейми за руку и потащил к окну, высунулся вместе с ней и стал орать оскорбления полиции.

Пристрелите его, отчаянно умоляла я, прошу вас, пристрелите его, пристрелите… Но они не могли – из-за Джейми. Полуголой, окровавленной, наполовину высунувшейся из окна, в глазах – сама преисподняя.

«Во время вчерашней осады подружка убийцы Джейми высунулась из окна спальни и, смеясь, показывала полицейским обнаженную грудь. Очевидно, падшая знаменитость вырезала на груди инициалы любимого, которые демонстрировала собравшимся внизу офицерам…»

Вы видели это фото? В окне? Его печатали повсюду. Обычно под заголовками вроде: «Драма заложников Душегуба» или «Ужасы осады логова маньяка». Бедная моя девочка. Шон высунул ее в окно ровно на секунду, а потом втянул в комнату. Но эта фотография ее уничтожила.

Снова зазвонил телефон, и Шон снял трубку. Теперь он выглядел изможденным – словно очнулся от кошмара. Кожа казалась восковой, пальцы в крови Джейми. Пушка в руке дрожала. Пистолет был большой, уродливый и угловатый. Наверное, очень тяжелый и неудобный, особенно с этим лазерным прицелом – сколько Шон его продержит? И сколько мы уже тут сидим – несколько часов? Шон начинал уставать. Что касается меня, лишь тогда я по-настоящему поняла, что такое боль. Пока Шон говорил, я попыталась сесть повыше.

– Какого хуя вам опять надо? Да, с ней все в порядке, а что, есть разница? Нет, не можете – о чем вам с ними говорить? Это я тут командую, ясно? Да, послушайте, они уже звонили? Как кто? Спецназ? Вы не в курсе? Мне что, пристрелить этих сучек? Нет? Ладно, ладно, я понял, доказательства – им нужны доказательства, да? Хорошо, вот…

Он положил пушку на пол и полез в сумку. Мое сердце подпрыгнуло. Давай, Джейми, хватай пистолет, давай, давай, ну же… Не обращая внимание на резкую боль, я повернула голову, и наши глаза встретились. Джейми бросила застегивать рубашку и медленно поползла к пушке.