Чернокожий. Господи, чем обернется эта пикантная подробность в многонациональном Брэдфорде? В принципе, с расизмом здесь спокойно, но везде хватает ублюдков, которые зацепятся за такой повод. Я втайне надеялась, что пресса проявит благоразумие и не станет раздувать сенсацию. Какая наивность – они налетели на бедную изуродованную девочку, как гиены на дохлую зебру. Пресса только подкармливала панику: не прошло и дня, как Тину Феррис «выставили» наркоманкой, несовершеннолетней проституткой и дочерью шлюхи.
Все зависело от газеты, которую читаешь. В «качественной прессе» печатали длинные мрачные постмодернистские статьи с угрюмыми черно-белыми фотографиями разрушенных постиндустриальных районов. Например:
«Тина – словно цветок, раздавленный колесами наступающего безумного тысячелетия, и одновременно – хитрая дочь наших улиц, ради выживания готовая на все. Ее бледное изуродованное лицо – больше не пропуск в мир наркотиков, которых так жаждет ее тело. Архетипический „черный человек“ современных кошмаров выместил свою ярость на ее хрупкой порочной красоте. Так кто же она, эта новая Лолита, лишенная детства мужчинами, что платили ей за украденную невинность? Да, жертва – жертва нашего разлагающегося общества. Ныне ей платить за наши грехи и жить с нашим безразличием и трусостью…»
Желтая пресса, ясное дело, смаковала скандальные подробности. Только первая газета, купившая интервью, еще защищала жертву, невинную маленькую девочку. Печатала «интервью» с ее матерью – та была оскорблена: мол, ее назвали шлюхой и обвинили в том, что она продавала дочь с тех пор, как девочке исполнилось тринадцать, – хотя все это истинная правда. Остальные журналисты зубами вцепились в расовый аспект, почти открыто выступая против иммиграции и интеграции.
Впрочем, я забегаю вперед. Когда мы вернулись домой в воскресенье, нас беспокоили другие проблемы. Во-первых, в субботу Шон с кем-то подрался и ходил с фингалом под глазом, расцарапанной шеей и в синяках. Он был жутко злой и орал о всяких уродах, которых пускают в городские бары, после чего нормальный парень не может выпить пива, непременно уроды прицепятся, и так далее. Пару раз он упрекнул Джейми – мол, ему бы и в голову не пришло отправиться в бар, если б его девушка не уехала мотаться по стране. Ее Светлость носилась с ним как с раненым солдатом, даже не замечая, что в доме он палец о палец не ударил, пока нас не было. Вокруг валялись груды вонючего грязного белья, а по углам – катыши пыли и пуха с песком, которые моя мама называет «шерсть неряхи». Пока я прибиралась, Шон живописал подробности битвы. Только навыки военного помогли ему выжить в смертельной схватке. Размеры и количество нападавших увеличивались по ходу истории, и наконец Шон уложил всех черных уродов одной левой и победил. О как!
Игнорируя Шона и его раны, насколько возможно, я безрезультатно сражалась с издыхающим пылесосом «Гувер», который блевал и падал в обморок, едва я втыкала его в розетку. В этом приборе жила душа чахоточной истерички.
Заманив пылесос наверх, я заметила, что дверь Моджо открыта. Странно. Может быть, Шон там порылся, пока Моджо не было дома? Я подошла закрыть дверь, заглянула и увидела, что комната девственно пуста. Ничего не осталось – ни драгоценного килима, ни сари, которыми Моджо занавешивал окна, ни шарфа, ни нитки бус, ни сломанной сережки. Комната выглядела раздетой. О Моджо напоминал только сильный запах «Пуазона» и следы пудры «Шанель». Моджо явно съехал. Причем капитально.
Я была в шоке. Как он мог уйти, ничего не сказав? Я поискала записку – ничего. Затем спустилась и влетела в гостиную, где Шон и Джейми играли в доктора.
– Шон, где Моджо? – крикнула я.
– А мне откуда знать?
Как-то он неуверенно огрызнулся. Неужели поссорился с Моджо и выжил его из дома? Шон повернул ко мне побелевшее лицо, и я снова различила эту его двуликость. И вздрогнула – словно кто-то прошелся по моей могиле. Сжав зубы, я глядела Шону в глаза, пока он не отвернулся.
– Ты сидел дома все выходные, а Моджо, когда мы уезжали, был здесь – где он?
– Что случилось? – перебила нас Джейми. – Что такое с Моджо?
– Его комната пуста. Похоже, он съехал. Спроси лучше нашего, блядь, сержанта Ярость [56], что случилось. Моджо бы не свалил, ничего не сказав, он бы так не смог.
Челюсть Шона гневно задрожала, и он перевел взгляд на телевизор, который только молча мигал:
– Не понимаю, какого хуя вы ко мне прикопались? Я не виноват, что этот блядский извращенец съебал. Свалил – и хуй с ним, вот что я, блядь, думаю.
Джейми вздрогнула:
– Шон! Не смей… Заткнись, Шон. Не смей так говорить о Моджо, он наш друг. Он бы так не уехал…
– Неужели? Хорош друг – съебывает без единого, блядь, слова, даже не заплатив задом, сука! – И он многозначительно посмотрел на меня. Я смерила его убийственным взглядом. Давай, уебок, продолжай.
Но вместо этого он потупил взгляд и заныл:
– Что вы ко мне пристали? Я не виноват – я ему никогда не нравился, я для него, наверное, слишком натуральный. Ну что я мог сделать? Я нормальный мужчина, я не могу измениться, простите. Послушай, дорогая, наверное, его… друг снял ему где-то крутую квартиру. Ведь там ему будет лучше, правда? Богатенькие всегда бросают нас, бедняков, в решающую минуту, а?
Богатенькие? Забавно. Удивительно – зачем он строит из себя бедняка, если работает представителем «Раптор Спортс» и пользуется служебным фургоном. Да и семья у него не нищая, это все знают. Зачем изображать из себя невесть что? Но он весь такой – зачем говорить правду, когда можно солгать? И он сам в свои сказки верил. По-моему, Шон просто не мог отличать правду от лжи. Не удивлюсь, если он сам поставил себе этот фингал – чтобы давить на жалость. Нет уж. Козел. И еще он явно на что-то злился – возможно, конечно, из-за драки, но, так или иначе, матерился он больше обычного. Как правило, Шон гордился своим «культурным» языком. Поэтому я при нем ругалась как сапожник. Мелкая пакость – зато как приятно!
В общем, Моджо уехал – невероятно, что вот так, молча. То есть он – как, впрочем, и я, – планировал уехать, но свалить без единого слова… это на него не похоже. И квартплата… он легко тратил деньги, он их презирал почти по-королевски. И никогда не подводил нас с оплатой, никогда. О, Моджо, где же ты?
Наверняка позвонит. Я пробовала звонить сама, но трубка молчала. Ничего, он еще появится. Может, отправился в круиз по греческим островам с Особенным или загорает в Акапулько – это же Моджо. Вот вернется и позвонит. И сомневаться нечего.
Но время шло. О Ночном Душегубе всплывало все больше и больше подробностей, а Моджо не появлялся. Тишина. Ладно, человек всегда загадка, в конце концов решила я. Даже соседка Рина про него спрашивала и я, почувствовав себя виноватой, призналась, что Моджо парень. Она была в восторге.
– О-о, я читала про трансвеститов в журнале. Понятно, почему она – ой, то есть он – такая красивая, как кинозвезда. Они за собой следят, они такие, знаешь – гламурные, в журнале писали, с картинками и все такое. – Она понизила голос, как всегда, когда волновалась, и сжала Шарлин так, что ребенок пискнул. – Пластическая хирургия, вот как: искусственные груди и так далее. Больше женщины, чем сами женщины, если ты меня понимаешь. Подумать только – соседи. И такая кра-са-ви-ца! Ой, а может, он вернется, как думаете?
Не знаю, сказала я, размышляя, какая же загадка эта Рина, с ее поразительной терпимостью к людям любой расы и пола и одержимостью блеском и магией жизни «знаменитостей». Я погладила Шарлин по пушистой заостренной головке и вздохнула. Хотя бы Рина не заражена вирусом Ночного Душегуба.
Ситуация в городе выходила из-под контроля. Газетчики подливали масла в огонь, и расизм, которого толком никогда не было в Брэдфорде, градус за градусом накалялся. Каждая хотя бы смутно «черная» этническая группа публиковала опровержения своей причастности одно за другим. К Рождеству обстановка накалилась, и у пьяных белых компаний, шляющихся ночами по городу в «модных» светлых рубашках и джинсах «Армани» появился повод выражать недовольство.
