На полу валялись какие-то вещи, тряпки, хотя из приметных потерь Буренков смог отметить только одну - на стене у него висела большая оленья шкура, сейчас шкуры не было.

- Ах ты господи! - надорванно вскричал Буренков, задом отступил от двери и покинул веранду.

Постанывая и ругаясь, он обежал дом кругом. По дороге отметил, что ставни в доме распахнуты, одна половинка даже надломлена в петле и теперь висит косо - этакое беспомощное деревянное крыло, подрубленное неведомым злодеем, - но останавливаться около искалеченной ставни не стал, вытер рукой мокрые глаза и побежал дальше, к малой веранде.

Малая веранда была раскурочена уже более основательно, дверь так же, как и ставня, держалась на одной петле - видать, таков был почерк людей, которые здесь поработали. Замок выдран с мясом, несколько клеток-рамок стеклянного окоема веранды были пусты, осколки усыпали пол веранды и проглядывали сквозь снег. Вообще все кругом было затоптано, загажено, обезображено. Буренков растерянно остановился - ему показалось, что сейчас его вырвет. Он сглотнул несколько раз слюну, собравшуюся во рту, прошептал, не слыша собственного сипения:

- Это что же такое делается, э? Это что же такое происходит? Э?

Поработали неведомые налетчики крепко - судя по длинным, словно бы оставленным гигантскими зубами, следам, ломом, молотком, били не стесняясь, лупили по дереву что было силы, перехряпывая пополам узкие планки обшивки, выкрашенные в зеленый цвет, маленькое оконце над дверью было вынесено вместе с рамкой - забрались и туда, тот, кто забирался, оставил на гладкой, тусклой поверхности двери черные следы, - Буренков застонал, увидев их, его передернуло от омерзения. Боком, обессиленно продвинулся к старому венскому стулу, стоявшему на веранде, и, дрожа всем телом, сел на него. Прижал руки к вискам:

- За что, э? За что?

Он боялся заглянуть внутрь дачи, боялся увидеть разбросанную порванную одежду, разбитые, сплющенные, продырявленные предметы, часы и приемник, газовую плиту с подсоединенным к ней баллоном, и старый, скрипучий, на толстых деревянных ногах стол, доставшийся ему в наследство от прежних хозяев дачи, жена хотела было выкинуть этот стол, но Буренков не дал - очень уж сооружение это имело самостоятельный вид, это была вещь, имеющая грубую, неповоротливую, но живую душу. Это и подкупило Буренкова он любил неказистые, громоздкие вещи, имеющие душу...

Он сидел неподвижно, по-вороньи нахохлившись и всунув рукав в рукав, неотрывно глядя в холодный черный распах разбитой двери, минут десять, потом поднялся. Хоть и не хотел он входить в главное помещение - Буренков откровенно боялся этого, - а входить надо было.

Он сделал два шага, косо завалился на стену, стягивал в себя воздух, заглатывал его, потом шумно выдыхал. Буренков уговаривая себя сделать очередной шаг, вновь морщился, ругал себя. Один раз даже выругался матом. Вообще-то матом он никогда не ругался, но сейчас все слова, которых у него вроде бы и не было на языке, всплыли в мозгу, сами по себе выскочили и, как ему показалось, звучно шлепнулись на изгаженный грабителями пол.

Он вспомнил, как приобрел эту дачу. Буренков сделал несколько открытий - они последовали одно за другим, родив у многих, знающих его людей, мнение, что имеют дело с незаурядным талантом, даже гением, хотя сам Буренков себя гением не считал. Просто ему повезло, написал две книги, получил Государственную премию СССР - это здорово пополнило его кошелек. Буренков никогда раньше не имел столько денег, и они его тяготили. Хотя это и покажется многим нынешним молодым людям, охочим до "зелени" и прочей "цветной" заморской валюты, странным, но деньги действительно тяготили Буренкова. Тяготили своей грешной сутью, тем, что их всегда сопровождала грязь, часто - кровь, обман, злоба, все самое худое, что существовало на белом свете. Ему надо было немедленно их во что-нибудь превратить, вложить.

В дачу, в машину, ещё во что-нибудь - но время было такое, что на крупные деньги купить было нечего. Разве только смести с прилавков магазинов золото, но это сделали за Буренкова другие люди - более проворные и изворотливые, чем ученый, удостоенный Государственной премии. Приобрести меха? Сгниют.

Машина - тоже не то, сопреет на посыпанных ядовитой солью московских дорогах, и произойдет это очень быстро. Он решил вложить деньги в дачу: все-таки недвижимость! Недаром рачительные люди на Западе вкладывают свои "мани" в недвижимость. Недвижимость надежнее всего.

Так он приобрел небольшую трехкомнатную деревянную дачу, крытую шифером, с высокой трубой и газовым отоплением от баллонов - по тем временам это было роскошное строение. Буренкову открыто завидовали: эка, дворец себе отхватил! Это сейчас "новые русские" строят хоромы - шесть этажей вверх и четыре вниз, под землю, засеивают поляны английской шелковистой травой и роют бассейны, обкладывая их голубым "морским" кафелем, а тогда ничего этого не было. И капиталистов, как ныне, не было. При даче, как и положено, имелось пятнадцать соток земли и был разбит сад: несколько яблонь - штрифель и грушевка, антоновка и моргулек, китайка, ещё какой-то сорт, десяток кустов черной смородины, два - смородины красной; пяток крыжовника и малины... В общем, когда он въехал в эту дачу, то ощутил себя настоящим помещиком.

Он полюбил её. Полюбил тишь и прохладу, трепетные ароматы сада, от которых делается пьяной голова, неровную, изрытую кротами землю участка. Обшил дачу изнутри деревом, отчего в комнатах появился особый, вкусный смолистый дух, перекрыл крышу, неожиданно давшую течь, и заново застеклил веранду. Он вкладывал в эту простую работу душу, считал, что дача - живое существо и тоже имеет душу, а душа к душе обязательно прикипит. И вот теперь ему будто в эту душу плюнули.

Наконец он нашел в себе силы, оторвался от стены, шагнул в холодный, с искрами инея на стенах, коридор, затем переместился в маленькую прихожую, увенчанную старой тумбочкой, над которой висело тусклое зеркало. Буренков глянул в него и невольно вздрогнул - зеркало рассекла черная, расширяющаяся книзу трещина.

Эта трещина была как знак беды, она вызвала у Буренкова приступ тошноты. Он всхлипнул, словно бы со стороны услышал собственный всхлип и одернул себя: "Хватит!"

Дальше следовала большая комната. Здесь он вместе со всем семейством в субботние летние дни обедал, во время обеда обязательно открывали широкое, в добрую половину дома, трехстворчатое окно, любовались садом, слушали птичьи голоса, ловили ласковые лучи солнца - но все это было в прошлом и на фоне промозглого темного дня казалось, что ни лета, ни тепла, ни обедов никогда не было.

Буренков огляделся. Со стены были сорваны часы. Сельские, разрисованные яркой масляной краской, с домиком, из которого выскакивала кукушка. Они валялись на полу с безжалостно порванными внутренностями. Буренков печально качнул головой: а часы-то в чем провинились?

Ладно бы завернули, унесли, чтобы продать на рынке у станции - это было бы понятно, но разобрать и бросить? Он подумал, что взрослый так поступить не может - это сделали жестокие безмозглые пацанята лет двенадцати-пятнадцати.

На полу были рассыпаны черные горелые спички, скрючившиеся в рогульки - налетчики действовали в темноте, без света, поскольку Буренков, покидая дачу, выключил автоматические пробки, а налетчики некоторые хитрости его электрического щитка не знали.

- Сволочи! - горько прошептал Буренков, провел пальцами по глазам, вытирая мелкие горячие слезы. - Чтоб у вас руки поотсыхали...

Он слышал где-то, что нельзя проклинать живых людей, нельзя ругать их - проклятье либо матерное слово бумерангом вернется обратно, и Буренков осекся на полуслове.

- Тьфу! - отплюнулся он. Это максимум, на что его хватило.

На старости лет он познал кое-какие житейские истины, стал человеком верующим и старался избегать резких слов. А здесь не сдержался: слишком обидно сделалось. Ну почему грабители забрались к нему, в его, не самый богатый дом, почему не сделали это в каменных хоромах "новых русских" на соседней улице, на соседней станции, в соседней области, в конце концов? Там есть что взять.