В общем, нашего Старичка тоже можно было смело причислять к категории таких выдающихся едоков. При этом он колко поглядывал по сторонам, останавливая немигающий взгляд то на одном родственнике, то на другом, то на третьем, и все от этого взгляда замирали, переставали есть и общаться друг с другом, а Старичок все ел, ел, ел. И ещё кхекал, кашлял и сморкался. Поднявшись наконец из-за стола, он хлопнул себя ладонью по животу.
- Ну вот, немножко подкрепился, - сказал он. Пожаловался: - А мне нормально питаться ни пенсия, ни государственный бюджет не позволяют.
Что имел в виду Старичок, произнося слова "государственный бюджет", никто не понял, а спросить ни у кого не хватило духа.
Старичок хмыкнул тоненько, радостно, ногтем выковырнул что-то из зубов, посмотрел, что это такое, и ловко поддел языком, снова тоненько хмыкнул, и опять залез в зубы. Настроение у него, похоже, немного улучшилось.
Вообще-то почти не имелось людей, которым Старичок не желал зла, в том числе и среди родственников. Это у него было заложено в крови. Старичок считал своих родственников бесстыдными нахлебниками, которые ждут не дождутся его смерти. И где-то он был прав. Наступил этот час у Старичка.
Перед смертью он постоял у церкви на низком широком крылечке, взгромоздился на него, уверенно растолкав разных темноликих стариков и старух, набрал довольно много денег, поскольку народ идет в церковь плотным потоком, и покинул паперть в приподнятом настроении. Он был доволен тем, что и в церковь сходил, и денег набрал. А раз он побывал в церкви, то, значит, очистился от грехов - Старичок считал так. Что же касается денег, то их никогда не бывает много, сколько ни собирай - все мало, поэтому всякая копейка, попадавшая к Старичку в руки, приподнимала у него настроение.
В приподнятом настроении он и улегся спать. А под утро у него остановилось сердце. Он увидел - непонятно только, в яви ли, во сне ли, - в комнату вошел мужчина, которого Старичок боялся, хотя того давно уже не было в живых, и все равно Старичок его боялся. Оглядевшись, со спокойным усталым лицом, нежданный гость поманил Старичка к себе пальцем. Старичок задвигал ногами по дырявой серой простыне, постарался нырнуть поглубже под ватное одеяло, но человек этот проник к Старичку и под одеяло.
- Ты чего прячешься? Ну-ка, пошли со мной, - произнес он строго, поманил к себе Старичка, тот закивал испуганно, поднялся с рваной своей постели, сделал два шага по полу и... Старичка не стало.
Он пролежал на полу три дня, облепленный какими-то козявками, мошками, тараканами, прочей ползучей нечистью, что жила у него в квартире и зимой, и летом, уже малость стал приванивать, когда его нашли родственники, а точнее, "облагодетельствованная" Старичком племянница, которая из жалости пришла к деду, чтобы прибраться, и, бесцельно простояв перед дверью, неожиданно почувствовала могильный холод, отчетливо исходивший из квартиры Старичка. Она и подняла по тревоге родственников, те вскрыли квартиру и нашли на полу застывшее в "шаговом" движении опухшее, покрытое трупным потом тело, словно бы Старичок куда-то собрался идти, да не дошел до двери...
Старичка отвезли на кладбище, потом собрались на поминки. Как и положено - в квартире, где он жил, расставили стол, разложили на нем продукты, по тарелкам раскидали блины - обязательные для поминального обряда.
Кто-то предложил:
- Надо бы посмотреть, что у деда осталось из добра. Не то придет милиция, все опечатает. Вы посмотрите - вон и вино, и консервы, и осетровые балыки, закатанные в банки, и икра... Все есть! Надо добро это сложить в общую кучу и разделить.
Предложение не прошло, любителю дележа резонно возразили:
- Вначале надо деда помянуть, а потом уж делить имущество.
Хорошо, что среди родственников Старика нашелся такой рассудительный человек. Тем временем вся квартира Старичка заполнилась "дефицитом", как по-старому называли необходимые для нормальной жизни вещи. Откуда-то выкатились, - словно бы сами по себе, без посторонней помощи, - три рулона добротной шерстяной ткани, два - костюмной, и один - роскошного "ратина", министерской материи на пальто, несколько ящиков чая, самого разного - от "слонов", ведомых каждому москвичу, до изысканного дорогого "Эрл грея" с бергамотовым привкусом, десятка четыре заклеенных в целлофан конфетных коробок, много вина, причем того, что знакомо только гурманам - "Бужоле", "Шато", даже четыре бутылки "Редерера" с надписью "Поставщик Двора Его Императорского Величества" - всего бутылок получилось не менее полусотни.
А добро все продолжали и продолжали извлекать на свет - оно появлялось из каких-то разваливающихся скрипучих шкафчиков, из тумбочек и ящиков письменного стола, с которого было содрано сукно, из тяжелого, сработанного из дубовых плах гардероба, лишившегося при передвижке с места на место затейливо изогнутой ножки - вместо неё под шкафом громоздились, положенные друг на друга, два кирпича...
- О-о! Тут и схороночки с золотом есть! - громко, во весь голос воскликнул гладко выбритый, пахнущий "лагерфельдом" молодой человек, которого звали Максимом. - Ей-богу, где-нибудь в мусоре спрятана кубышка с "рыжьем"! - Он азартно потер руки.
Максим как в воду глядел: в мусорном ведре действительно нашли кубышку - жестяную коробку из-под чая, доверху набитую "рыжьем" - золотыми цепочками, кулонами, бляшками с изображенными на них знаками зодиака - в основном Весов, мужскими запонками и заколками для галстуков.
Максим выложил "рыжье" в пригоршню, пригоршни не хватило, несколько золотых бляшек, вместе с цепочками упали на пол. Потетешкал, будто пробовал на вес, и произнес восхищенно:
- Да на эти побрякушки можно "мерседес" купить. А наш Старичок все прикидывался бедняком...
Максим ссыпал золото назад в кубышку, поднял стопку с водкой.
- За Старичка! - произнес он восхищенно и презрительно одновременно. Все уселись за стол, дружно выпили, но удержаться за столом дальше не смогли: манило барахло, вываленное на пол. Много барахла. И не бросового, не дешевого. Разговор перескакивал с одного на другое, имя Старичка в нем фигурировало, но в основном с некими нотками брезгливости, ещё чего-то. За столом не было ни одного человека, которому бы Старичок не сделал чего-то плохого. Всем обязательно чем-нибудь досадил, вот ведь как: одному - одним, другому - другим, третьему - третьим. И хотя неприлично было о покойном говорить плохо, все-таки худые слова звучали.
- Он нам ещё покажет, - неожиданно, словно бы что-то почувствовав, проговорил Максим, и с лица его само собой стекло бодрое выражение. Он попробовал вновь потереть руки, сделать вид, "что и жизнь хороша, и жить хорошо", но выдержать игру до конца не сумел, поник. - Как бы Старичок не показал нам, где раки зимуют...
- Да будет тебе, Максим! - произнес кто-то из сидящих. - Ушел Старичок - туда ему и дорога! Народ оттуда не возвращается. Не было ещё ни одного случая.
- Не скажите, не скажите, - проговорил Максим удрученно. - Старичок нам ни кубышки с золотом, ни отрезов своих, ни чая с конфетами не простит. Особенно мне. Это я первым раскупорил его кубышку. Давайте-ка не будем говорить о нем плохо, - неожиданно предложил он.
- А хорошо говорить о нем поздно.
Максим тем временем уже почувствовал настоящий страх - мелкий, парализующий, ну словно бы он очутился в черном ночном лесу, полном вурдалаков, леших, упырей, прочей вредной для человека нечисти, и пробует спрятаться от них, укрыться, но ничего не получается. В мозгу невольно возникла мысль: а ведь он-то, Старичок-то, действительно все видит и все слышит. Порхает сейчас над столом, злыми глазами рассматривает каждого и думает о том, как бы и чем бы их наказать.
Кроме нужных вещей, в доме Старичка было полно всякого хлама: свалявшиеся, прогнившие матрасы, ватники, подобранные Старичком на свалке, дырявые одеяла, одежда, от которой пахло помойкой, обнаружились также два ящика лекарств - порошков, склянок, таблеток в упаковках; лекарства эти были выпущены сорок лет назад и тщательно хранились Старичком как НЗ неприкосновенный запас.
