Когда убогую каталку с "десантником" окружили дюжие ребята в серой милицейской форме, Климченко, гулко сглотнув слюну, протянул им руки, чтобы те нацепили на запястья железные браслеты.
- Дурак ты, парень, - все поняв, миролюбиво произнес старший группы, белобрысый лейтенант с широким боксерским подбородком, - хотя и безногий... - Достал из кармана пачку фотоснимков. - Ну-ка давай посмотрим, кто тебя так ловко окучил...
Он раскинул фотоснимки веером, будто колоду карт. Климченко сразу отстрелил взглядом Эдика - изображение того оказалось в первой пятерке фотоснимков.
- Та-ак, - сказал лейтенант, едва взглянув на снимок, - этот цыганский полубарон нам хорошо известен... А ещё кто?
В середине колоды находилось и фото Азы.
- И эта мадам нам хорошо известна. - Лейтенант отделил от стопки два изображения, сунул их в нагрудный карман, застегнул на пуговицу. - А теперь я тебе покажу ещё одного деятеля, который пас вас, что называется, физически. - Лейтенант выпрямился и призывно щелкнул пальцами.
В глубине длинного подземного перехода появились двое мужчин, - они вышли откуда-то из-за колонн, - один в милицейской серой форме, с сержантской плашечкой, пришпиленной к погонам, второй в шелковой рубахе и черных струистых штанах, тоже из шелка, с широкими сильными плечами и, несмотря на молодость, тяжелым отвислым брюшком. Климченко обратил внимание на его глаза, какие-то скользкие, будто два черных обмылка в теплой воде. Впрочем, у Эдика глаза не лучше.
- Этого балалаечника никогда не встречал? - спросил лейтенант.
- Никогда.
- Напрасно. Вот он и пас вас. Каждый день. На случай, если вздумаете удрать. Если бы совершили попытку покинуть Москву, вполне возможно, что нашей с вами встречи никогда бы не произошло. И не только этой встречи всех других тоже. - Лейтенант вновь щелкнул пальцами, приказывая увести "балалаечника".
Богатство, обнаруженное у черноглазого Эдинота Григорьевича и его подруги Азы, которая в других "апартаментах", в другой "хрущобе" пасла ещё двух безногих "героев штурма Грозного", удивило даже видавших виды оперативников - несколько сот тысяч долларов только наличными. А сколько ещё лежало на разных счетах в коммерческих банках - вообще никому не ведомо.
И было оно слеплено из жалких медяков, которые собирали для них инвалиды, к Чечне имевшие примерное такое же отношение, как автор этих строк к штурму казарм Монкадо. Иногда под их колпаком находилось несколько человек - трое, как в этот раз, иногда много, очень много - более двадцати. И все ютились в двух крохотных клоповниках, других "апартаментов" у цыган не было. И если каждый приносил хотя бы по восемьдесят рублей, можно себе представить, в какую сумму это выливалось...
Климченко на следующий же день, кашляющий, изможденный, получив паспорт, но не получив никаких денег, отправился домой. Он сидел в купе поезда, прижимал к себе голову дочери и шептал, стирая свободной рукой слезы с глаз:
- Ты меня прости, дочка, за то, что я втянул тебя в это дело... Виноват я перед тобою. Дюже виноват.
Лена ответно прижималась к отцу и молчала.
- Больше в Москву не поедем никогда, - продолжал расстроенно шептать Климченко, - никогда... Нет для нас такого города.
И по-своему он был прав. Города такого - Москвы - нет уже и для многих других...
Что же касается цыган Эднота и Азы, то они оказались не российскими гражданами, а совсем иного государства - Молдавии, иначе говоря, иностранцами. По решению сердобольного московского суда они выплатили штраф, тем и отделались. Другого для них наше законодательство не придумало.
СТАРИЧОК
На него нельзя было не обратить внимания - глаза даже самого рассеянного прохожего обязательно останавливались на нем: такая у него была внешность. И прозвище к нему прилепилось подходящее - Старичок. Борода у Старичка - длинная, едва ли не до пояса, он никогда её не укорачивал, не расчесывал и не мыл, от возраста она пожелтела, а кое-где вообще пошла в ядовитую зелень, будто бы подернулась плесенью, лицо восковое, в прозрачность, но на щеках почти всегда играл живой юношеский румянец, а слезящиеся полувоспаленные глаза иногда вдруг вмиг делались сухими и жесткими от некоего внутреннего кипения, от страшной ярости, неожиданно вспыхнувшей в нем, и тогда человеку наблюдательному на ум обязательно приходило: "А характер-то у Старичка - перец! Когда спит зубами к стенке с палкой можно пройти мимо".
Кстати, Старичок и сам ходил с палкой - с увесистой клюкой, какой запросто можно было перешибить хребет коню или быку. Клюка украшена плохо сработанными спилами сучков и снизу увенчана тремя гвоздями, вбитыми в торец, чтобы зимой не скользить на льду. Ходил Старичок в плаще - и зимой, и летом в одном и том же плаще, только зимой он под плащ надевал меховую безрукавку, а под рубашку - шерстяное белье, вместо шарфа носил старое вафельное полотенце, сбоку заколотое крупной ржавой булавкой.
Идет, бывало, Старичок по улице, скрипит, жалуется невесть кому на свою жизнь, клюкой громко стучит по асфальту, словно слепой, смотрит по сторонам рассеянно, пальцами вытирает сопли (извините!), рукавом слезящиеся глаза. Посмотришь: неведомо откуда выполз этот мухомор, ему же нельзя на улице появляться, бредет еле-еле, вот-вот рассыплется, будто червивый. И люди аккуратно огибают его, боясь задеть.
Но вдруг появляется автобус, нагоняет... И хотя до остановки ещё далеко - нормальный человек вряд ли понесется к нему, подождет, когда подоспеет следующий, - Старичок вдруг подхватывает свою палку наперевес, будто винтовку, и срывается с места. Бег у него стремительный, словно у пионера, имеющего спортивный разряд... Только вафельное полотенце, сдвинутое в сторону стремительным бегом, развевается на ветру, словно грязный флаг. Чтобы сократить расстояние, Старичок лихо перемахивает через чугунную загородку, в несколько длинных ловких прыжков одолевает травяной газон, на бегу протыкает палкой воздух, будто штыком, и, поразив невидимого противника стремительным уколом, совершает последний лихой прыжок, взбрыкивает молодо ногами и оказывается в салоне автобуса.
Там из него, словно бы из проткнутого резинового матраса, с шипением выходит дух, Старичок обмякает, делается бескостным, его перекособочивает, и он беспомощно, будто не видит ничего, шарит рукой по воздуху, всхлипывает жалобно, глаза его начинают слезиться. Старичок обессилено держится одной рукой за поручень, другой все шарит по воздуху, шарит, словно бы стремится что-то найти, но ничего не находит. Всем, кто его видит в этот момент, кажется, что замшелый дед этот, мухомор этот червивый, вот-вот распластается на грязном автобусном полу... Но он держится, немощный полудохлый Старичок, из последних сил цепляется за жизнь, сипит тяжело, словно легкие у него сплошь состоят из дырок, и ему незамедлительно уступают место.
Не было случая, чтобы Старичку не уступили место, даже если автобус переполнен настолько, что людей из него выдавливает через верхний вентиляционный люк. Бывает, что место Старичку уступает какая-нибудь древняя, старше него, бабуля, - уступает безропотно, добровольно, поскольку у неё невольно возникает мысль: Старичок этот вот-вот скончается, ещё несколько минут - и все, а она будет мучиться от того, что не уступила умирающему человеку место, не облегчила ему страдания в последние минуты.
Усевшись поудобнее, Старичок на несколько минут затихает, а потом вновь начинает дыряво, будто умирающий, сипеть... Редко какой человек не обратит на Старичка и его немощное сопение внимание - все обязательно обращают и иногда даже начинают подавать деньги, прямо в автобусе. Кладут в дрожащие слабые руки пятерки, десятки... Меньше пятерки подавать стесняются.
Так и живет наш Старичок - вызывая всеобщее сочувствие, - так и считает годы.
Все, что происходило в стране, его не коснулось: ни перестройки, ни перестрелки, ни ваучеры с "эмэмэмами", ни война в Чечне, ни взрывы в Москве и Пятигорске - ничего. Старичок благополучно оберегся от информационных эмоциональных стрессов, кутался в свой вафельный шарф, застегивал горло булавкой, принимал подаяние как должное и жил себе, жил, ходил с палкой по Белокаменной, покашливал, пугая собак и робких старушек-ровесниц своим кашлем: "Кхе-кхе! Кхе!"
