- Вслух!

- Слушаюсь. "Предъявитель сего, Гущин Степан Борисович, есть действительно сотрудник уголовного розыска Нижегородской уездно-городской советской рабоче-крестьянской милиции, который имеет право ношения всякого рода холодного и огнестрельного оружия, хождения во всякое время дня и ночи, а также право арестовывать подозрительных ему личностей, проверять посты, в случае надобности производить разного рода обыски, что подписью и приложением печати удостоверяется".

- Так что в отношении дамочек прошу прощения. - Гущин подошел к той, которая потеряла сознание, и дотронулся до нее. Она тут же пришла в себя и снова, слегка вскрикнув и закатив глаза, обмякла.

- Помогите ей! - обратился Степан к Зернову. - А вы, - он ткнул револьвером в грудь бухгалтера, у которого на коленях лежал раскрытый саквояж, - соберите все, что здесь было, и передайте мне. Быстро!

До отхода поезда оставалось чуть больше двадцати минут.

Ромашин потянулся на стуле, напрягая мускулистое тело. Ну и дежурство выдалось сегодня! Себекин злой как черт, совсем голову потерял с этим саквояжем. Теперь уж все бесполезно. Только что он так ни с чем и уехал на станцию. Да, не сладко ему придется там, среди начальников, которые будут провожать иностранцев. Он строго приказал Ромашину сразу же, если появятся какие-нибудь сведения о пропаже, сообщить ему через дежурного. Ромашин и рад бы это сделать, да молчит телефон, в комендатуре тихо, как-то необычно тихо. Все, считанные минуты остались, скоро станционный колокол даст сигнал к отправлению.

Он зевнул и стал озабоченно разглядывать правый сапог, подметка которого отскочила еще вчера. Надо бы ее подшить, да разве здесь выкроишь минуту свободную? Придется дома заняться. Вдруг раздался звонок.

- Дежурный по ярмарочной комендатуре старший милиционер Ромашин у телефона.

- Гряднов это.

- Слушаю вас.

- Где Себекин?

- Отбыл на вокзал по случаю торжественных проводов чужой делегации.

- Нашли саквояж?

- Никак нет.

- Жалко.

- А чего их жалеть?

- Ладно. Сплошные проколы. Как вообще обстановка?

- Нормальная.

- Из личного состава кто еще с тобой?

- Трое, рядом на крыльце прохлаждаются.

- Дежурите, значит.

- Ага.

- Надо вот что сделать. - Гряднов говорил не спеша, как бы по ходу разговора обдумывая, что предпринять.

- Слушаю.

- Второго парня, которого сегодня задержал, помнишь?

- Конечно.

- Оставь кого-нибудь за себя и сходите вдвоем, что ли, в театр.

- В театр? А чего там? Я спектакли не люблю.

- Напрасно.

- У меня каждый день спектакли, товарищ Гряднов. Прямо из жизни. Как говорится, с натуральными слезами, без всяких бутафориев.

- Это верно.

- Так в чем дело?

- Понимаешь, до нас кто-то уже разгреб кострище. Может, это второй. Виталий говорит, что цыган только им двоим доверил тайну.

- Может, брешет?

- Надо проверить. Я прошу, сходи в театр, но постарайся это сделать тихо, чтобы не спугнуть.

- Так ведь я в форме.

- Ну и что. Представься официально по пожарной части. Словом, разыщи того парня и... если что-то подозрительное...

- Навряд ли.

- А все-таки чем черт не шутит...

- Есть!

- Я скоро буду. Действуй.

Только Ромашин положил трубку, вновь раздался звонок.

- Дежурный... - как обычно начал было он, но раздраженный голос Себекина перебил его:

- Ладно. Что нового?

- Звонил товарищ Гряднов. У него тоже вроде как неприятности. Подсвечников нету.

- Дались они ему...

- В театр посылает. Так что я схожу туда. Насчет второго паренька разведать.

- Давай. Только накажи тому, кого за себя оставишь, чтобы чуть что сразу звонил мне.

- Обязательно.

- Хотя уже бесполезно. Народищу на вокзале уйма. Прощальные речи произносят. Про саквояж вроде как и забыли. У меня здесь в окно весь перрон просматривается как на ладони. Гости, видно, неплохой народ! Смеются, благодарят. Ну вот, последний звонок, поезд трогается. Постой, постой, что за черт!..

В трубке что-то резко звякнуло, и разговор неожиданно прервался. Ромашин недоуменно пожал плечами, дунул в чашечку микрофона и снова приложил ее к уху - ничего.

...Эдди и Кэт высунулись из окна спального вагона, приветливо улыбаясь. Вагоны качнуло, и поезд медленно пополз, поскрипывая железными суставами.

- Мы навсегда оставим в сердце ваш город! - взволнованно говорил Эдди провожающему, идущему рядом с вагоном. - Не огорчайтесь. Нам, право, неловко, что все так вышло.

- Извините уж. Успеха вам. Смотрите, смотрите!.. - вдруг осекся он.

По перрону во весь опор скакал всадник. Провожающие шарахались в стороны. Это был Гущин. Дежурный по станции попытался было задержать нарушителя порядка, но сотрудник милиции сумел на скаку взять чуть вправо, и дежурный остался в стороне, ловя руками воздух. В это время машинист дал гудок, конь вздыбился и заржал. Публика ахнула. Всадник лихорадочно вертел головой, с трудом сдерживая разгоряченную лошадь. Он искал взглядом вагон, где ехала американская делегация. Как назло в этот момент огромные клубы пара обволокли отходящий состав. Гущин проскочил почти на самый конец перрона и уже в последний момент услышал голос Эдди. На какое-то время Степан замешкался, ему было не с руки кидать свою ношу. Развернув коня, он широко размахнулся, с силой бросил саквояж и попал прямо в руки американцу.

Ярмарочный театр, куда направился Ромашин, стоял рядом с гостиным двором, сразу за ним начинались так называемые "обжорные ряды", где пестрели вывесками небольшие павильончики: "Сибирские пельмени", "Ярославские пышки", "Кавказские шашлыки", "Русский чай", "Тульские пряники". Театр был окружен кустами акации. У центрального входа горели электрические фонари. Сегодня здесь давали "Принцессу цирка" Кальмана.

Ромашин козырнул дремавшей в разбитом кресле билетерше и прошел в фойе. Из-за приоткрытой двери, ведущей в партер, раздавались звуки оркестра. Он заглянул в зал: ярким квадратом светилась сцена с бордовым бархатным занавесом по бокам. Заканчивался первый акт.

За кулисами рядом с Павлом, сидящим у лебедки, с помощью которой открывался и закрывался занавес, нетерпеливо топтался Кустовский. Он то и дело посматривал в зал. Публика явно скучала. Спектакль шел вяло, артистам никак не удавалось войти в контакт со зрителями, большинство из которых отрешенно смотрели на сцену, шуршали конфетными обертками, кашляли и даже перешептывались.

"Принцессу цирка" показывали второй раз. После премьеры местные газеты на другой же день поместили ругательные отзывы. Причем не скупились на обидные эпитеты и сравнения. Кустовский бесился. Ну как можно написать, что текст пьесы "скучная преснятина" и что режиссер при желании мог бы "подать кальмановскую стряпню повкуснее", нужно было "посолить и поперчить сюжет"! Сообщив о скудном оформлении спектакля, критик опять съязвил, заметив как бы вскользь: "Впрочем, и не стоило браться". А про оркестр сказал: "У него работа небольшая: дирижер систематически отлучался либо покурить, либо вздремнуть на полчасика". Кустовский был уязвлен, на репетициях не скрывал злости, кричал на актеров. Спектакль решили прогнать еще несколько раз - доказать, что провал премьеры - досадная случайность. И вот опять неудача. Кустовский это понял с первых же минут. А тут еще утренний визит...

Он сразу узнал своего бывшего статиста, хотя тот заметно возмужал, из юноши превратился в солидного мужчину.

- Ну-ну, рассказывай, Женя, как ты, где служишь, чем занимаешься? Сколько же мы с тобой не виделись? Считай, около семи лет. Вон ты какой стал...

Евгений Николаевич Сухов - это был он - навестил режиссера сразу после репетиции, за полтора часа до начала спектакля. Они сидели в маленьком кабинетике, где из мебели было только огромное зеркало, тумбочка с гримом, два полумягких стула и деревянная вешалка.