Валентина ПАНЧЕНКО

ПРОИСШЕСТВИЕ НА ЯРМАРКЕ

Повесть

В углу маленького ресторанчика, разместившегося в носовой части рейсового пассажирского парохода, курсирующего между Казанью и Нижним Новгородом, сидели двое. Один - щуплый долговязый парень, по имени Виталий, прижимался к стене, исподлобья наблюдая за публикой. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, стеснялся. Другой - его звали Евгений Николаевич - наоборот, держался легко и уверенно, по всему было видно, что он в родной стихии.

Заказали стерляжью уху и водку. Там, где полукруглый буфет с зеркальными полками, уставленными бутылками, разделял залу как бы на две части - одну, более просторную, для посетителей низшего сословия и другую, всего на три столика, для избранных, - играл оркестр. Его дребезжащие звуки рвались в открытые окна, занавешенные грязными, непонятного цвета шторами. Легкий ветер, лениво поигрывая оконными тряпицами, нисколько не разбавлял наполненную винными парами, запахами пота, духов и бриолина пряную духоту прокуренного помещения.

Евгений Николаевич ловко опрокинул добрую половину графина во вместительные рюмки. Виталий вдруг ощутил легкое головокружение. Он впервые попал в такую обстановку. Сначала даже вспотел от напряжения: ему казалось, будто все видят его насквозь - и какой он непутевый, и то, что он ест и пьет на чужой счет, и что вообще ему не место за этим столом. Словом, робость овладела Виталием до такой степени, что он даже испугался. Но хмель, спасительный хмель, ровными плавными кругами обволакивающий мозг, постепенно "отморозил" его. Он вдруг удивился, прислушиваясь к музыке. Как могут всего три человека: слепой с изъеденным оспой лицом баянист, молодой, но лысый крепыш - скрипач и пианист - заросший бородой и усами детина, - как могут они так легко, словно нож в масло, входить в душу. И душа сразу становилась шире, она вбирала в себя с одинаковым наслаждением и пьяную песню сидящих в углу мордвинов, и взрывной смех неизвестно чему радующейся девки за соседним столиком.

А Евгений Николаевич, наоборот, после выпивки поскучнел, стал туповато и даже с какой-то злостью разглядывать публику. На вид ему было около тридцати. Тонкие бледные полоски губ с глубокими полудужьями морщин по бокам и низкие бакенбарды старили его. А массивный подбородок, плотный ряд красивых крепких зубов, глаза с каким-то мятущимся, неспокойным блеском говорили о сильном характере. Именно эта затаенная сила потянула парня к Евгению Николаевичу.

Он объявился в их доме перед ужином. Виталий только что возвратился из клуба, где было собрание деревенской молодежи.

Оказалось, гость хорошо знал отца, которого Виталий не помнил, но о котором часто думал, особенно в последнее время. Мать, украдкой смахивая набегающие слезы, потчевала пришедшего чем могла и слушала, тяжело вздыхая, его рассказ.

- Так что мы в родстве с вами, - говорил Евгений Николаевич. - Вот ты, - он потрепал Виталия по волосам, - приходишься мне двоюродным племянником.

- Ой, спасибо вам за доброе слово, - причитала мать. - Смотрю на вас и как будто голос Ивана слышу. Куда же вы путь держите? Может, останетесь погостить у нас. В Волге покупаетесь, погода хорошая...

- Тороплюсь в Нижний на ярмарку, - сказал Евгений Николаевич, вставая со скамьи.

- Вот здорово! - невольно вырвалось у Виталия.

- Что, мечтаешь там побывать? Так поехали вместе.

- Ой, правда, мам, можно я тоже поеду?

- А в самом деле. Почему бы и не отпустить парня? Собирайся, пострел, - одобрил объявившийся родственник.

Мать с укоризной посмотрела на сына, но почти сразу же сдалась: через день Евгений Николаевич обещал прислать его обратно.

Виталий так обрадовался этой поездке, такой благодарностью проникся к дяде, что за быстрыми сборами, хлопотами забыл рассказать о том, что случилось в их деревне накануне. И вот сейчас, на пароходе, события минувшего дня вдруг ожили в его памяти.

На сцене, устроенной в старом, полуразвалившемся амбаре, комсомольские активисты разыграли спектакль о попе. Сначала батюшка в длинной рясе усиленно молился на купола нарисованной на простыне церкви, потом крестил стоявших перед ним на коленях девушку и бородатого мужика, которые в знак благодарности предподнесли ему сало и живого гуся. Этот гусь никак не хотел спокойно сидеть в корзине: удивленно, сперва с испугом, а потом все смелее и смелее вытягивал голову и вдруг подал голос, да так громко и неожиданно, что Генка Кривеньков, игравший главную роль, резко отпрянул назад, так что у него слетели очки (он и на сцене их не снимал, был ужасно близоруким). Получилось очень смешно. Надев очки, поп поспешно забрал "подарки" и с опаской унес корзину с гусем за занавес.

С полминуты сцена была пуста, лишь клубы махорочного дыма наплывали на нее из "зала". Кто-то нетерпеливо крикнул: "Конец, что ли?" Кто-то встал, направляясь к выходу. Но тут снова показались артисты. Генка-поп взобрался верхом на "крестьянина" и поехал. Рядом шла девушка, которой он оказывал усиленные знаки внимания.

Никто не хотел признавать в очкарике священника. Опять раздалась реплика:

- Ты бы с ней вечерком за кустиком лучше покалякал, чего ж на виду у всех-то?..

Генка спрыгнул на пол и, подняв полу рясы, полез за чем-то в карман. Видимо, театральная часть на этом завершалась. Наконец под шум развеселившейся молодежи "батюшка" достал газету и потряс ею над головой, одновременно призывая к порядку. Стало тихо.

- Так вот!.. Значит, сейчас я вам скажу о том, как на все, что вы только что видели, смотрят сознательные служители культа, не чета нашему деревенскому попу Алексею, пусть он и до сего времени кое-кем из вас уважаемый и почитаемый. - Генка зашелестел страницами. - Ага, нашел. Слушайте, что пишет один человек из соседнего района, который верой и правдой служил богу много лет. "Прошу поместить следующее мое заявление. Я снимаю с себя сан священника, так как пришел к убеждению, что религия затемняет сознательность масс". Слышали? Черным по белому - "затемняет сознательность". А отсюда следует, что в нашей деревне еще многие темные ходят, потому как наш батюшка не отрекся от своей вредительской деятельности.

- Чего же ты хочешь? - послышалось из задних рядов. - Может, ему тоже такое заявление сделать?

- Вот именно. - Геннадий поправил очки. - Мы должны потребовать от него, чтобы он поддержал движение попов и отрекся от своего сана добровольно. И чем быстрее, тем лучше.

В это время с шумом распахнулась дверь, и все увидели в ее проеме попа Алексея. Он тяжело дышал, был бледен. Стараясь сдержать дыхание, дрожащим, почти плачущим голосом в наступившей тишине проговорил:

- Церковь нашу, невиданное дело, обесчестили!

- Как? Не может быть!

- Обокрали, ироды. Помогите мне вора обнаружить, очень вас прошу, молодые смышленые отроки, на вас мои надежды и упования. Не гневите Бога бесстыдством своим...

И смолк. Агитатор попробовал было хорохориться:

- Легок на помине. Глядите, люди добрые, он еще и жалуется. Никакие поповские штучки-дрючки не должны нами теперь восприниматься всерьез...

- Оставь, - оборвали его. - Давай сюда, Алексей Пантелеймонович, расскажи народу, что случилось. Неужели и вправду в наших местах завелся жулик, посягнувший на чужое? Не может этого быть, не верится что-то. Проходи, проходи на сцену. Расскажи все по порядку и не торопясь...

Священник, жалостливо скрестив руки на груди, вдруг высоким и громким голосом запричитал:

- Не было еще в мою бытность в этих местах гнуснее и позорнее явления, чем нынешний случай! Обворовать святая святых наших мирян, унести золотые подсвечники, ободрать золото с амвона и сорвать с уготованного места несколько дорогостоящих икон с изображениями святых - это ли не позорнейший, не пресквернейший факт, который тяжким бременем ложится на все души наши!..