- Успокойтесь, Семен Глебович, - примирительным тоном сказал Малышев и стал наливать воду из графина в стакан... - Успокойтесь, дорогой. Сейчас товарищ Себекин все уладит.

- Конечно, конечно. - Григорий Петрович снял телефонную трубку. Дежурный. Кто задержал костюмера? Ромашин? Позови его. Нету? А в чем дело? Так... Гони их обоих в три шеи! Да... правильно. Ну, он у меня дождется! Доберусь я до этого Ромашина, ох, доберусь!..

- Ну зачем же вы так? - опустив глаза, тихо сказал Кустовский. - Ведь мы только что говорили о доброжелательности. Вот что должно стать главным связующим звеном между людьми. Все надо делать спокойно, беречь друг друга...

Кустовский сидел на диванчике, свободно откинувшись на спинку и положив ногу на ногу. Эта артистическая поза и вся его манера говорить то спокойно, то с надрывом - вдруг взбесили начальника милиции.

- Недоразумение получилось. - Он еле сдерживал нахлынувшую ярость. От лица службы прошу извинить. Только и вам я скажу, что все эти ваши штучки вроде доброжелательности и прочего - вздор, который вы пытаетесь возвести в принцип. А в чем суть этого принципа? Чтобы отгородиться от того, что вокруг творится. Вы розовые очки снимите да оглянитесь! Земля горит. Вы газеты читаете? С процессом Дружиловского знакомы?

- Причем здесь все это? - Кустовский устало взялся за виски. - Не путайте, дорогой, пресное с кислым...

- Нет уж, коли начали, то давайте до конца выскажемся. Вот я вас почти не знаю. Да и театром мне как-то все недосуг было заниматься. Других дел по горло. Хотя в молодости пылал...

- Неужели? Никогда бы не подумал, - искренне удивился Кустовский. Так-так, продолжайте.

- Я не об этом, - отмахнулся Себекин. - Мало ли кто о чем из нас в детстве мечтал... Время все расставило по местам. И поэтому мне непонятны такие, как вы. Между прочим, с Дружиловским мы вместе учились в школе прапорщиков. А пути наши разошлись. Его, как контрреволюционера, расстреляют. И правильно. А вы говорите - доброжелательность. Да что там...

- Ну конечно, вы же милиционер, - задумчиво протянул Кустовский. Щит и меч, оружие, насилие, власть...

- Чепуха! - отрезал Себекин. - Не это главное. Впрочем, с вами на подобные темы бесполезно говорить.

- Разумеется. И не сердитесь. Бегу. Иначе мы действительно сорвем спектакль. А вы, я вижу, человек крепкий. Люблю таких... и боюсь.

Во время разговора Малышев занимался какими-то подсчетами и не проронил ни слова.

- Значит, говорите, были знакомы с Дружиловским? - спросил он, продолжая изучать столбцы цифр. - А что, недурно... - Это уже относилось, по-видимому, к тому, что он написал. - Так за что же расстреляют вашего знакомого?

- После гражданской он служил у поляков, в генеральном штабе, и немало крови попортил нашим. Кстати, он составлял разные фальшивки, якобы исходящие от Советского правительства.

- Ах, вот как?

- Да вот совсем свежий факт. Вчерашние газеты напечатали сообщение из Берлина. Дескать, в прессе опубликовано письмо германских рабочих. И комментарий. Мол, если рабочие намерены вступить добровольцами в Красную Армию, они должны явиться в одно берлинское учреждение, откуда их отправят в "Третий полк ЧК". Чистой воды провокация.

- Вы давно в партии, Григорий Петрович? - неожиданно спросил Малышев.

- С октября 1918 года. Как раз в годовщину революции вступал. Прямо на боевой позиции.

- Даже так? - улыбнулся председатель ярмарки. - У меня было все прозаичнее. Впрочем, как сказать. Всероссийскую октябрьскую стачку помните? 1905 год. Вон уже сколько лет прошло, а день тот отчетливо стоит в памяти. Нижний гудел, как улей. Стачки, забастовки... У нас в городе было организовано пять вооруженных дружин. Наша Канавинская считалась самой боевой. Мы собрались на митинг у Московского вокзала. И вдруг крики: "Полиция!" И действительно - видим толпу, впереди полиция с белым флагом, иконами и портретом царя... На славу угостили мы их тогда. Человек двадцать они потеряли.

- Удрали, небось, после этого? - спросил Себекин.

- Как бы не так. Удрали, да не совсем. К тому времени к нам прибыла часть городской боевой дружины. Мы разделились на две группы. Первая закрепилась на вокзале, вторая - напротив, через дорогу, в каменном здании Башкирского училища. Оба здания забаррикадировали, окна и двери заложили разными предметами, мебелью. Две баррикады построили на подступах к училищу. И вот - ночь. Никто не спит, разумеется, курим, шутим, вполголоса песни поем. Перед рассветом узнаем, что восставшие в Сормове рабочие разгромлены и освободившиеся подразделения власти направляют против нас. Долго мы отстреливались. Но силы были неравными. С боем пробили кольцо казаков. И все...

Малышев подошел к часам, открыл стеклянную дверцу и с шумом поднял опустившуюся на цепочке почти до пола большую цилиндрическую гирю.

- Тяжелая, понимаешь, эта штука, которая временем распоряжается. А знаешь, почему я про все это вспомнил? - обратился он к Себекину. Вдумайся в смысл этого слова или понятия, как угодно, - реакция. Она стремится умертвить все живое, лучшее. Когда я задумываюсь над природой этой темной силы, то вспоминаю прежде всего время после революции 1905 года. Но одно дело, так сказать, непосредственное проявление реакции в лице государственного, полицейского аппарата и совсем другое, когда ее несет в себе конкретный человек. Кстати, Кустовский - именно такой. Я его давно знаю. Люди, подобные ему, смотрят на все как бы со стороны. Их реакционность - это их равнодушие, которое зиждется на самолюбовании в искусстве. Реакционный дух ощутим и в прожектерстве, и в бюрократизме, и в пьянстве, и в тунеядстве, и в воровстве, и в проституции - во всем, что тянет человека вниз, закабаляет его привычкой следовать низменным инстинктам. Мы взялись побороть эту темную силу. Но, наверное, делать это надо не только с помощью карательных мер, - улыбнулся Малышев. - Ведь так, Григорий Петрович?

- Нет, не так! - горячо возразил Себекин. - Все это, по-моему, интеллигентские выверты. Только с помощью карательных мер! И я удивляюсь, как вы этого не понимаете, вы, прошедший такую серьезную школу революционной борьбы. Возможно, и придет время, когда мы будем заниматься уговорами, разъяснениями, увещеваниями. Но сейчас контрреволюционная гидра ненавистью дышит в лицо республики, мы должны каленым железом выжигать эту сволочь.

- Даже так?

- Иначе сами поплатимся жизнью.

- Но ведь так можно и дров наломать. Взять хотя бы нашу ярмарку. Вокруг нее такой ажиотаж поднят. С одной стороны, это нам на руку, а с другой? Темные силы дают о себе знать. Пожалуйста, последние факты. Зарубежная цензура запретила печатать в газетах объявления о Нижегородской ярмарке. Представляете? Эти данные мы получили из Константинополя. Но люди тянутся к нам, несмотря ни на какие запреты. Только что я беседовал с членами американской делегации...

И тут Малышев, словно его кольнули чем-то острым, выскочил из кресла, хлопнув себя по лбу.

- Конфуз ведь получился, Сергей Петрович! У американцев стащили саквояж. Надо же быть таким растяпой - совсем забыл. А ведь именно для этого сообщения я и позвал вас. Необходимы срочные меры. Гости уезжают в Москву вечерним поездом. Следовательно, осталось чуть больше трех часов. Хватит вам времени, чтобы поймать вора? Мобилизуйте все силы, но саквояж необходимо вернуть. Дело престижа. У нас и так много всяких накладок, а тут еще это...

Дебаркадер, где работала буфетчицей Галина Константинова, жена Губошлепа, с началом каждой навигации намертво пришвартовывался метрах в ста от моста вверх по Оке. Ни пассажирские, ни грузовые пароходы сюда не приставали, зато почти круглые сутки отсюда уходили к противоположному берегу и возвращались через 15 - 20 минут маленькие речные трамвайчики, соединяющие верхнюю часть города с ярмаркой. Жизнь на дебаркадере прекращалась поздней ночью и рано утром закипала вновь. Ожидающие очередного рейса пассажиры поднимались в буфет по узкой крутой деревянной лестнице. Большая часть столиков располагалась на открытой веранде. Сам же буфет с небольшой кухней, где постоянно дымилась печь, занимал надстройку и имел две входные двери.