Я читала повесть по мере того, как она переписывалась вторично, и должна сознаться, что медленно развивающееся действие "Одного дня", описываемое как бы бесстрастно, поначалу казалось мне скучноватым...

Иван Денисович - образ отнюдь не случайный в творчестве Солженицына. Если бы в центре повести стоял отправленный в Экибастуз "с шарашки" Нержин или Цезарь или кавторанг, то сколько бы ушло места в повести на какие-то связи и ассоциации с прошлым, на попытки анализа происшедшего с ним одним и происходящего со всеми, на размышления о будущем.

Автора повести не тяготили заботы о построении сюжетной линии, о композиции произведения, о сложном внутреннем мире героя, о том, чем "обрастает" каждый интеллигентный человек и без чего невозможен показ его жизни.

Солженицын отдавал себе ясный отчёт в том, что без понимания простого человека, особенно человека деревни, в России стать настоящим писателем невозможно.

Такова у нас литературная традиция ещё со времён Пушкина.

Хотя образ Ивана Денисовича - образ собирательный, от кого-то нужно было оттолкнуться! Для такого вот первоначального толчка и послужил Солженицыну уже немолодой повар его батареи - Иван Шухов. Он до какой-то степени увидел его, этого реального Ивана Шухова, в Экибастузском лагере.

Много споров вызвал язык повести. Но "собственно авторского" языка в повести почти что и нет! Это язык литературного Ивана Денисовича Шухова, слитый с языком автора.

В начале лета работа над "Иваном Денисовичем" была прервана. Мы получили отпуск, перевезли из Ростова тётушек и отправились в Крым. В Черноморском, где жили Зубовы, самое жаркое время дня, в перерыве между утренними и вечерними прогулками к морю, мы проводили дома: в снятой нами комнатёнке или во дворике в тени деревьев. Тут-то Александр Исаевич начал писать рассказ, который он назвал "Не стоит село без праведника", позже получивший название "Матрёнин двор".

Я знала, что Александр Исаевич собирался написать о Матрёне Васильевне, своей квартирной хозяйке во Владимирской области, и ждала этого с большим нетерпением.

Я успела оценить и полюбить Матрёну Васильевну, очень переживала её трагическую гибель.

Однако рассказ этот в Крыму закончен не был. Муж спросил меня, понимаю ли я, почему он не может писать дальше, и объяснил, что ему кажется, он уже исчерпал образ Матрёны и ему больше нечего о ней сказать, а сюжет не досказан. Рассказ этот был закончен только осенью следующего 60-го года.

Желание поставить целый ряд этических вопросов, касающихся, как считал Александр Исаевич, любого человека, любого общества, любого государства, толкнуло его написать пьесу "Свеча на ветру", или "Свет, который в тебе". Образ "свечечки" символизировал образ души человеческой, которую человек не должен загасить и которую XX век должен бережно передать эстафетой веку XXI.

Однако, так высоко замысленная, пьеса не удалась в драматургическом плане. Начав работу над пьесой в конце 60-го года, Солженицын занимался ею до 64-го года включительно, сделал несколько редакций, но в конце концов понял, что пьеса не удалась.

Мне же эта пьеса нравилась. Неубедительным и лишним я считала только желание Алекса остановить развитие науки.

Теперь я понимаю, что для меня немалое значение имело то обстоятельство, что за многими персонажами пьесы вставали живые и близкие мне люди.

Так, Маврикий - это, в значительной степени, мой дядя В. К. Туркин. Тут и многие детали его биографии, и черты характера, и трагическая коллизия - разлука с дочерью, которую он столько лет не знал. Дочь Маврикия Альда - во многом моя двоюродная сестра Вероника.

Создавая образ Филиппа, Солженицын видел Николая Виткевича. Но образ был страшно гиперболизирован, наделён стократным честолюбием и стократными успехами в жизни. Он чуть ли не корифей науки, в то время как Виткевич в жизни был в ту пору лишь новоиспечённым кандидатом химических наук.

И, наконец, Алекс - во многом мой муж.

Генерал, Тербольм, Синбар и всё остальное "учёное" окружение Филиппа придуманы.

Имена, фамилии - на неопределённый иностранный лад, чтобы дать почувствовать, что действие происходит в середине XX века где-то "на нашей планете". Из-за того же в пьесе "нейтральный", почти плоский язык, на чём автор потерял очень много.

Н. П. Акимов, руководитель ленинградского Театра комедии, которого Солженицын попросил вынести решение, "достойна ли эта пьеса сцены, или печати, или печки", ответил: "Пьеса Ваша мне понравилась". Но... посоветовал обратиться к вахтанговцам...

Гораздо откровеннее директоров театров и режиссёров высказался один наш приятель: "Читал с интересом, но второй раз не читается. И дело совсем не в женских образах, а в странном драматургическом мышлении автора".

Разрешения житейского конфликта в пьесе, действительно, не происходит. Герои настолько абстрагированы от живой жизни, что и рассуждения их потому, вероятно, глубоко и не задевают читателей, а значит, и не задели бы зрителей. Что касается, главным образом, Алекса, то он запрограммирован для выступления в качестве "рупора авторских идей". К тому же, если у Филиппа есть какая-то житейская программа, пусть даже неправильная, то у его антипода - "положительного" героя Алекса есть только негативная житейская программа: отрицаю это, не хочу того! Ему нужны чисто абстрактные вещи. Когда Алекс берётся за "кибернетический социализм", то ждёшь, что и в этом он быстро разочаруется.

Сейчас следует добавить, что эти абстрактные идеи совести и добра оказались и у самого автора довольно нежизнестойкими.

Придёт время, и он допустит, что совесть есть "чувство факультативное", что, оказывается, можно "и нарушить обещание и использовать во вред доверчивость!"

* * *

Чтобы писать, чтобы написать всё, что задумано, а может, и сверх того,- нужно во что бы то ни стало быть здоровым! Нужно хорошее самочувствие. В здоровом теле здоровый дух!

Обычные занятия утренней гимнастикой, конечно, не устраивали Александра. Он требовал и здесь чего-то отличного от того, чем занимаются все или многие. И вдруг пришли... йоги!

Увлечение йоговством пришло к нам от Панина, которым тот просто упивался.

Солженицын отдавал должное тому, что Панин уже делает 900 полных дыханий в сутки, многие часы ходит на лыжах только "на полных дыханиях", каждый день после работы продол-жительно стоит на голове, считая удары метронома, но в результате врачи констатировали "предынфарктное состояние и обещали II группу инвалидности".

До инфаркта дело не дошло, но однажды после длительного "йоговского" голодания Панин всё-таки угодил в больницу. Как питается он сейчас в Париже и стоит ли по вечерам на голове,- не ведаю...

Что же касается Александра, то хотя и с меньшим энтузиазмом, но свой комплекс "йоговских" упражнений он по утрам, вероятно, и сейчас продолжает.

* * *

С осени 1959 года мы жили уже без соседей. Летом мы перевезли из Ростова тётю Нину и тётю Маню. Тётушки в Ростове жили одни. А ведь им было уже за 70! Всё трудней становилось вести хозяйство, обеспечивать себя самым необходимым. А тётя Нина после Экибастуза и Кок-Терекской ссылки стала и для Сани совсем родной.

Поездка за тётушками осталась у нас в памяти не только благодаря сборам, хлопотам, контейнерам, старинной мебели, которую не пропускали двери, и она опускалась во двор через окна и соседский балкон. У нас произошло много радостных и душевных встреч. Самая главная - с Виткевичами: уже во множественном числе!

У Николая подходила к концу работа над диссертацией. Параллельно он успевал участвовать в жарких научных спорах с "авторитетами".

Правда, в эти дни ему пришлось проявлять себя в другом качестве: самоотверженного, безотказного грузчика.

Встречаясь с Николаем и его женой Эгдой, Эмилем Мазиным, мы чувствовали себя совсем молодыми, будто бы не было ни войны, ни разлук, будто бы мы - ещё студенты. Не мешало даже то, что студенткой была уже дочка Мазиных Наташа, та самая, которую я видела крохотной на пристани в Баку во время нашего с мамой бегства от немцев в 1942 году.