Пришлось сказать, что у меня брак с бывшим мужем находится в процессе расторжения. Сведения о Сане я, как и тогда, написала в графе о бывшем муже. Значит, брак надо расторгать. Теперь это уже неизбежно!

В то время необходимы были публикации в газете. Не желая, чтобы в Рязани всё стало известно, я поехала в Москву и, притворившись москвичкой, возобновила в Московском городском суде дело о разводе с Солженицыным А. И. Адрес я указала Туркиных.

На полную перестройку своей жизни я решилась весной 52-го года. О регистрации наших с В. С. отношений речи не было, потому что у меня не был расторгнут брак с Саней. Просто с какого-то времени мы назвались для всех мужем и женой. Так оно осталось и после получения мной официального развода с Саней.

Написанное Саней в ноябре 51-го года письмо не дошло. Но теперь не только он, но и я ему уже не писала. Не могла писать. Послала только поздравление ко дню рождения, пожелав ему "счастья в его жизни".

У меня не хватало мужества писать Сане о своих колебаниях, пока я ещё не решилась. Но и когда решилась - всё ещё медлила. Вероятно, это было малодушием, которому я искала оправдание в том, что в его лагере всё равно нет женщин, а потому в его судьбе ничто не может в этом смысле измениться... Быть может, так, постепенно, сперва только заподозрив недоброе, он легче примет то, что произошло...

И я всё молчала, хотя понимала и знала, что Саню это не может не беспокоить. В конце концов, он настойчиво попросил тётю Нину "рассеять неясность". По моей просьбе тётя Нина в сентябре 52-го года написала Сане: "Наташа просила Вам передать, что Вы можете устраивать свою жизнь независимо от неё".

Не буду себя ни оправдывать, ни винить. Я не смогла через все годы испытаний пронести свою "святость". Я стала жить реальной жизнью.

Объяснение тёти Нины Саню не удовлетворило и он попросил меня написать всё, как оно есть. Неужели же наше супружество может кончиться "такой незначащей загадочной фразой"?.. Он заверял меня, что в любом случае, что бы ни случилось, он ни в чём не смеет упрекать меня, потому что виноват передо мною только он, он принёс мне "так мало радости", он всегда будет "моим должником"...

Я написала Сане, что у меня есть семья и что это настоящее...

На этом наша переписка на некоторое время оборвалась...

* * *

Если бы Солженицын встретился с Шуховым не в 50-м году, а лет на пять раньше, мало бы нашлось между ними сходного, хоть и тогда было бы. Ведь мужичок себе на уме, Шухов где-то пересекается с интеллигентом себе на уме Солженицыным! И экономия своих духовных и физических сил, и в общем-то рационалистическое отношение к жизни, расчётливость и бережливость. Поговорку "запасливый лучше богатого" Солженицын вполне и к себе мог бы применить!..

Но в том бы они резко отличались, что Шухов, несмотря на всю свою хитрецу и оборотистость, "как человек робкий", не умел "шуметь и качать права", как с успехом делал это Солженицын в "шарашке" и Нержин в "Круге первом". То пять граммов подболточной муки, то польские злотые вытребовал, дойдя до Верховного Совета... То Даля не дал отобрать, то Есенина вытребовал у администрации вместе с моей надписью на нём: "Так и всё утерянное к тебе вернётся!" - больно хорошо в законах разбирался...

А теперь и философия жизни у них общая стала. Будь что будет! Ни страха, ни беспокойства перед тем, чему суждено быть... В повести есть и другие простые люди: бригадир Тюрин, помбригадира Павло, но именно Иван Денисович ближе всех к самому Солженицыну, а потому и выбран в главные герои. По духовному настрою, по отношению к жизни, по оценке людей и событий Шухов гораздо ближе к интеллигенту Солженицыну, чем звонкий капитан Буйновский, чем интеллигент Цезарь Маркович.

Казалось бы, в задумке автора Шухов - самый рядовой из рядовых! Он и на фронте рядовой, он и в колхозе был рядовым, и здесь в бригаде, хотя он и хороший мастер, всё же только рядовой! И автором это всё время подчёркивается. А вдуматься - так Шухов увидится далеко не рядовым... И в этом - снова сходство между ними.

ГЛАВА VI

Сельский учитель

Когда из Экибастуза, отбыв свой срок, Саня ехал в Кок-Терек, районный центр в Казахстане, то проезжал Талды-Курган - место нашей с мамой эвакуации в 1942-1944 гг. Теперь конец февраля 53-го года. Меня давно там не было. И вообще меня у него тогда не было.

В первых числах марта он получил удостоверение ссыльного.

Лагерная жизнь Солженицына кончилась. Ссыльная ещё не началась. И как её начинать?..

Ему не сразу разрешили учительствовать. Какое-то время пришлось поработать экономистом-плановиком в райпотребсоюзе. Всё же ещё до конца учебного года Саня стал преподавателем, принимал выпускные экзамены.

Учебная нагрузка навалилась на него сразу большая. Саня дорожит тем, что у него за последние годы успокоились нервы, появились добродушие и уступчивость, и немножко побаивается, чтобы суматошная школьная жизнь не вызвала обратных изменений...

Налаживать по-настоящему быт как-то не хочется. Может, ему совсем недолго быть в ссылке?.. Сталин-то умер... И Саня чувствует себя, как на пересадочной станции: "в любую минуту взял чемодан, надел рюкзак - и садись на поезд".

Саня знакомится и быстро сходится с пожилыми супругами Зубовыми, тоже ссыльными. Довольно ясно предстают они в повести "Раковый корпус" под фамилией Кадминых. Но только Зубовы духовно богаче. Николай Иванович, врач-гинеколог,- большой эрудит. Чего только он не знает: и языки, и историю, и архитектуру и многое другое. А Елена Александровна тонко чувствует литературу, поэзию...

Зубовы обладают прекрасным свойством - радоваться малому. В их доме не услышишь нытья и жалоб...

Начинается новый учебный год. Подвёртывается случай снять отдельную хатку. Ну что же, работа в школе надёжная. Надо же как-то наладить свой быт. А раз будет отдельная хата - он сможет ещё и безбоязненно писать столько, сколько захочет...

При домике есть огород. Сразу за "забором" из колючих веток джингиля начинается степь, на горизонте синеют Чу-Илийские горы... По его улице не ездят вовсе; ничего на ней нет, "кроме глухой полевой тропинки", а потому "тишина изумительная".

Квартирка (комната, кухня, коридор) хоть и с земляным полом, но чисто выбеленная, светленькая. В комнате два окна: на юг и на запад, в кухне одно, на юг.

Обстановка хоть и убогая, но на первых порах и это сойдёт. "Кровать" из трёх ящиков с матрацем и подушкой, набитыми стружками. На топчане сложены книги, стоит чемодан, который пока служит столом. Из большого ящика Саня сколотил себе "посудный шкаф" с фанерными полками. Скоро появляется уже и настоящий стол. А табуретка вместо стула к нему есть.

Мечтается о радиоприёмнике, чтобы была музыка. Зарплата у него будет выражаться четырехзначным числом, так что можно себе позволить и эту роскошь!

Не хватает только одного - хозяйки в этом домике.

Здесь, в Кок-Тереке, он считается совсем не плохим женихом. Есть и вполне симпатичные миленькие девушки и из учительниц, да и другие...

* * *

Я знала от тёти Нины, что Саня освободился, вышел из лагеря. Знала и место его ссылки.

Конечно, моей мечтой было, чтобы Санина личная жизнь устроилась. Только тогда могло бы прийти ко мне полное успокоение. Но должны ли мы с ним, сможем ли совсем забыть друг друга?

И где-то в конце августа я написала Сане письмо, письмо-просьбу. Это письмо вошло в нашу семейную историю под названием "письма о параллельных лестницах". Я просила Саню о дружеской переписке между нами, о каком-то духовном общении, о жизненном восхождении "по параллельным лестницам".

Получив это письмо, Саня, как он написал мне, испытал сначала радостное изумление. Оно как бы подтверждало то, что ему сказал ещё в лагере один человек, знакомый с графологией, которому Саня показал моё последнее письмо. Испытываемое мной "душевное крушение", сознание того, что "не состоялась необыкновенная жизнь" и... прежняя любовь к Сане.