Мой интерес все больше и больше вызывала семья местного могильщика или рогьяпа, как принято называть людей этой профессии в Тибете. Я часто сбегала после выполнения монастырских обязанностей и службы в «Город молитвенных флажков». Площадка для погребения тел находилась в окрестностях монастыря, и хотя я ни разу не заставала «небесные похороны» воочию, все равно, приближаясь каждый раз к территории флажков, замедляла шаг, зная, что здесь происходит зрелище не из приятных. Но прятаться от этого или убегать было бессмысленно, ведь такой вид погребения являлся основным и распространялся на всей территории проживания тибетцев.

Просто к этому нужно было привыкнуть и принять. Местные жители считали, что человек должен приносить пользу всегда – даже после собственной смерти. И раз душа покидает тело в момент смерти, то его спокойно можно скормить птицам, считая это последней благотворительностью под названием «раздача милости».

Мне везло – на сам ритуал я не попадала, но часто заставала Норбу, точащим нож или уже умывающимся, а еще чаще – за молитвой с шаманским бубном и какой-то костью во рту, через которую он курил, выдыхая пары кислого дыма.

В такие моменты я тихонечко садилась рядом и просто вглядывалась в горизонт. В то время я все еще не произносила ни слова и не могла Норбу назвать свое имя, поэтому он сам придумал его, назвав меня Лалой.

Мне нравилось приходить к этому человеку по трем причинам…

Первая – он не знал моей истории и не пытался лезть в душу с сочувствием или советами.

Вторая – его улыбчивая жена Ванмо часто лепила с сыновьями вкусные момо, наподобие наших пельменей. Я садилась рядом и уносилась мысленно в детство, на нашу кухню, где мама лепила с Петькой пельмени, а я отщипывала кусочки фарша и кидала под стол нашему коту Леопольду.

Третья – он часто рассказывал о великом мастере боевых искусств Сей-Мане. Сначала я думала, что это – всего лишь легенды или миф, но потом поняла, что мастер действительно существует.

Норбу был родом из Монголии, но уже много лет жил здесь – в Южном Тибете и, к моему счастью, немного знал русский язык.

Вся семья могильщика жила в небольшой юрте, невдалеке от восточного крыла монастыря. Двое маленьких сыновей могильщика – Пасан и Чунта – часто играли рядом с жильем в мяч. Они при виде меня бежали к матери сообщить о моем визите, и та заваривала вкусный масляный чай.

Поначалу я не понимала, почему Норбу каждый раз звал сыновей разными именами и только позже перестал это делать. Спустя время я поинтересовалась причинами этого у Аглаи, и она пояснила мне, что существует некое поверье…

Оказывается, раньше в семье Норбу и Ванмо рождались дети, но тут же умирали. Поэтому – чтобы отпугнуть злых духов и защитить от будущих неудач по жизни следующих детей – им давали странные и отталкивающие имена: так Пасан раньше был Кхи-Кьягом, что в переводе с тибетского означало «собачье дерьмо», а Чунта был Та-Кхогом – «лошадиное брюхо».

Странности этой семьи меня вовсе не пугали, наоборот – притягивали. Только одного я никак не могла понять: как Норбу – с виду добрейший человек – может совершать такие чудовищные на мой взгляд вещи!

Ведь могильщик был обязан сделать множество надрезов на теле мертвеца, чтобы затем уступить его птицам. Стервятники поедали всю плоть, а Норбу собирал и дробил оставшиеся кости на специальном плоском камне, чтобы – смешав крошево с ячменной мукой и маслом яка – снова скормить это птицам.

Но однажды я получила ответ на свой вопрос.

В тот день я пришла уже после завершения ритуала и уставилась на окровавленные руки и лицо могильщика. Он сам завел разговор, после чего мне стало проще понимать его.

– Тело должно уничтожаться без следа, малышка. В буддизме считается, что душе так легче найти новое тело, понимаешь? – сказал он, и я кивнула. – Это – моя работа. Каждый должен нести пользу, пока живет. У меня она заключается в этом.

Моя улыбка в ответ на его слова была подтверждением того, что я понимаю – работы бывают разные.

– Каждый хоть раз должен увидеть этот обряд, чтобы почувствовать мимолетность и эфемерность бытия, но тебе – пока рано… – он широко улыбнулся щербатой улыбкой, тронув кончик моего носа. – Пошли пить чай, Лала. Ванмо уже ждет.

Лео навещал меня по несколько раз в год, мы устраивали ежедневные вылазки на пикник, когда он гостил в покоях монастыря. Это был своеобразный наш с ним ретрит.

Я замечала, как каждый раз он с тревогой всматривался в мои глаза с неугасающей надеждой хотя бы на одно мое слово, но я молчала на протяжении года. Молчала с тех самых пор, когда обстоятельства бросили меня в темницу кошмаров, прислав в одночасье страшных сокамерников – жгучую боль, одиночество и гнев – на замену плюшевым медведям и куклам.

Матушка Аглая, что называется, вкладывала в меня всю душу, и в конце концов ее мудрость и упорство взяли верх.

Я отчетливо помню тот день, когда в очередной приезд Лео она подвела меня к нему и, заметив мою нерешительность, тихо подсказала:

– Надо поздороваться…

– Здравствуй, Лео, – так же тихо сказала я.

Он взял меня на руки, уткнулся лицом куда-то в шею и сказал совсем тихо, почти прошептал:

– Здравствуй, Таюшка! Здравствуй, моя родная!

Жизнь полетела дальше…

Не скажу, что мы болтали с утра до вечера, но родной язык я не забыла – Аглая оказалась прекрасным педагогом. Постепенно сказочные истории были вытеснены в наших вечерних беседах историческими обзорами, детальным рассмотрением конкретных исторических ситуаций и их влиянием на развитие определенного государства.

Сначала мне это было совершенно неинтересно, но оказалось, что матушка не только прекрасно знает предмет беседы, но и мастерски умеет донести его до собеседника. Нередко я слушала ее с открытым ртом: исторические персонажи рисовались ею ярко и четко, их крылатые фразы и реплики произносились так, что врезались в память навсегда.

В каждый свой визит Лео привозил несколько плиток шоколада с изюмом, разные ткани и огромное количество книг на русском и других языках. Поначалу это были азбуки, буквари, а позже – различные учебники, художественная литература, каталоги картин известных художников и скульпторов, кроссворды и головоломки.

Лео надеялся, что под патронажем Аглаи я и интеллектуально смогу развиваться на должном уровне и научусь читать, писать, познаю математику, литературу и языки.

Помню, как впервые я сложила из разбросанных картонных кубиков на полу свое первое слово «мама», следуя шаблону в азбуке, и какое потрясение при этом испытала вновь. Матушка, заметив ужас в моих глазах, быстро смекнула в чем дело и убрала от меня азбуку с пресловутыми шаблонами подальше, соображая, как же поступить дальше. Но, на радость Аглаи, я оказалась очень смышленым ребенком, и для меня не составляло труда складывать другие слова, где буквы были разными, а слоги – не повторялись.

Так я стала познавать мир азбуки с животных – лев, конь, лиса и сова стали моими первооткрывателями в мире грамматики. А достижением стал жираф, сложив название которого из кубиков, я сильно удивила монахиню.

– Какая ты молодчина, Таюшка, ты просто умница! – воодушевленно произнесла Аглая. – Господь любит тебя.

Я снова болезненно поморщилась. Мне не нравилось, когда Аклим заводила разговоры о Боге. Эти слова в моей судьбе звучали подобно насмешке.

Я поднялась, чтобы уйти, но она удержала меня за руку.

– Постой…

Почему она ко мне все время приставала со своим Богом, точнее – с моим?

Ведь никого, кроме нее, в монастыре не тревожило, какой я веры. С первых дней, попав сюда, я ходила вместе со всеми на службу и совместные медитации. И никого не волновало, что у меня может быть другая религия.

Почему же Аклим не переставала мне напоминать о прошлом?

– Тая, веру ты держишь в сердце, а то, чему мы тебя учим здесь – ты держишь в голове. Ты – русская, и ты должна помнить это, помнить свои корни и веру. Понимаешь?