Придворный пиит царицы Анастасии прадед Юрий. 30 декабря 2016 года Я с чистого начал листа «Есть в Омске Лермонтовская улица…» Есть в Омске Лермонтовская улица, Ведущая от рощи к центру города, Дома столетние теперь на ней сутулятся, А наводелы смотрятся в ней гордо. Гордиться им, я полагаю, нечем, Но вот есть дом, все переживший сроки, Чей облик навсегда увековечен, В нём жил король писателей Антон Сорокин. Он родом, как и я, из Павлодара, Отцы у нас по имени Семёны. Не одного ли племени мы клоны С наследством поэтического дара? Увы, но мне ровняться с ним не стоит, Ведь он – «король писателей и гений» А у меня же звание простое: Я лишь творец своих стихотворений. Павлу Васильеву Зарайск, и Омск, и Прииртышье, И деревянный Павлодар, Под снегом вспученные крыши, И обезлюдивший базар, А в доме и тепло, и мыши, И лёгкий от печи угар, И всем нутром горячим дышит Кипящий в сенцах самовар. Вот память, посланная свыше – В чреде давно ушедших дней, Она вдруг и теперь услышит Стихи под ржание коней. Мороз сибирский, не до шуток, Ярит жестокая зима, Укутанные в полушубок, Сидят на корточках дома. Метель, гуляя по Сибири, Тебя сумела вдохновить На то, чтоб краснощёкой Лире Немало строчек посвятить. «Если глубже взглянуть…» Если глубже взглянуть На сегодняшний день С точки зренья того, Что в нём сделано вроде, То увидишь лишь хрень, Или тень на плетень, Или целые строчки пародий. Только в этом ли суть, Может, ты – самострел И в себя ты напрасно стреляешь? Если глубже взглянуть, Сотни будничных дел, Просто ты за дела не считаешь. Но есть дело такое, В чём страсть и мечта, Что тебе не даёт покоя, Что когда-то Ты с чистого начал листа, С вдохновенного первого слова, И за долгие годы совсем не устал И к нему возвращаешься снова и снова. «Я не знаю, кто я…» Я не знаю, кто я, Может, я – имярек, Может, я – австрияк, Может, лях или грек Или немец, иль финн? Может, швед или чех…? Я скорее от всех Четвертей, половин. Я скорей повторенье Всех народов, всех вер От Земли сотворенья До космических сфер. Я не знаю, по правде, По строенью лица То ли матери прадед, То ли прадед отца? Знаю только в основе, Чей я предок, чей сын, Я по генам и крови Был и есть славянин. Коль мне предок варяг От фиордов и скал Мне он друг, а не враг Я ж ему не вассал. Не в моей ли крови, Что течёт по Руси Столько света любви Столько жизненных сил? Коль собрать все полушки, Те, что подал мне Бог, Я и Байрон, и Пушкин, И Некрасов, и Блок. И трибун Маяковский, И Есенин, и Фет… Я пока Саваровский, Но ещё не поэт. Я хочу, как Васильев, На коне по степи Лебединые крылья За плечами нести. «Я пишу классическим стихом…»
Я пишу классическим стихом. А могу ль я описать иначе Шум дождя, весенний первый гром, Шелест листьев, суматоху грачью, Детский смех и горький вдовий плач, И души неугомонной трепет, Суетливость подмосковных дач, И речушек шаловливых лепет? Потерялся в этом мире я б, Голову бы потерял на плахе, Если бы не рифмовался ямб, Не был бы доступен амфибрахий. Как бы свет увидел фонарей, Запах моря ощутил в Анапе, Если позабыл, что есть хорей, И ещё не устарел анапест? Как бы мыслью радостной влеком Посвятил стихи я красной дате, Если б белым не владел стихом И забыл, что есть в запасе дактиль? Венки сонетов Жизнь и смерть (венок сонетов) 1 Что жизнь моя? По времени лишь миг, Одна пылинка в хаосе Вселенной, Одна строка из миллионов книг, Заблудший ген от древнего колена. И всё ж Всевышним мне она дана, А ведь на свет я мог и не явиться, И что с того, что смертная она, И что не суждено ей повториться? Смерть продолжает жизнь – таков закон, Неумолим и неподкупен он Для всех без исключения, заметьте. Ты на него напрасно не пеняй, Его в таком лишь смысле принимай, Как противленье неизбежной смерти. 2 Как противленье неизбежной смерти, Закон для жизни и её продленья, Как буйство света в тёмной круговерти И несогласья с быстротой старенья. Рок только падший может признавать, Потерянный, забитый, слабовольный. Всех мелют грубой жизни жернова, От них любому человеку больно. Так на Земле устроена юдоль, В ней сахар есть, и перец есть, и соль, Коньяк и водка, пиво и лафит. Вся эта смесь в клокочущей крови, Где жизнь и смерть схлестнулись визави. О, жизни непредвиденный лимит! |
