Анна Ахматова однажды написала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Вот и роскошное пальто Людмилы Марковны выросло из… только мы с ней знали из чего. Самое интересное – с чем она носила это великолепие! С ковбойскими сапогами и рыжей ковбойской кожаной шляпой, под которую повязывала большой платок из шифона леопардовой расцветки. В общем, даже привыкшим считать себя носителями передовой европейской моды прибалтам было от чего открыть рты.

Шикарные шубы Гурченко, о которых и по сей день ходят легенды, – отдельная история. Вернее эпопея. Началась она с того, что Людмиле Марковне кто-то подарил старинный полушубок из меха гориллы.

– Смотри, какой ворс: черный, блестящий, длинный! – пригласила восхититься вместе с ней Гурченко. – Но сама кацавейка – так себе. Давай ее модернизируем: вставим бархатную кокетку – и будет полноценная длинная шуба.

– Я боюсь. С мехом дела никогда не имела – вдруг испорчу.

– Боишься? Ну тогда я сама! – Люся схватила ножницы и стала пристраиваться к шубейке.

– Ну ладно, – вздохнула я, отбирая инструмент. – Попробую. Вы сейчас с ходу отрежете, а мне потом дополнительная головная боль. Все равно ж я вашу идею воплощать буду.

– Конечно ты – кто же еще? – примирительно пробурчала Люся.

Шуба, на которую было потрачено недели две (ни мех, ни бархат на машинке не прострочишь – все вручную, иголочкой!), получилась на загляденье: выбитые на бархате орхидеи я вышила по контуру бисером.

Через некоторое время похожей переделке подверглась шуба из норки, которую я тоже удлинила (была до колен, стала в пол) с помощью бархатной кокетки. Только на сей раз по коричневому полю «выросли» черные хризантемы из сутажа, по которому шла вышивка старинным стеклярусом.

Вы, наверное, заметили, что рассказывая о нашем с Гурченко портняжном сотворчестве, я постоянно употребляю слово «старинный». Антиквариат был страстью Людмилы Марковны. И страсть эта касалась всего: мебели, посуды, всевозможных аксессуаров. Если кто-то дарил Люсе новый сервиз, она тут же его передаривала – считала, что штампованная посуда не для нее. В загашниках Гурченко хранились десятки метров фламандских, флорентийских и брюссельских кружев, пригоршни пайеток необычной формы, килограммы пуговиц, бисера и стекляруса. Все это дарили Люсе старые актрисы, балерины или просто поклонницы таланта из числа «осколков» дворянских родов.

По мнению Гурченко, любовь к красивым, уникальным вещам зародил в ней отец, который привез дочке из Германии расшитое синим стеклярусом платье и зеркальце в серебряной оправе. Я Людмиле Марковне в этой ее уверенности не перечила, но всегда считала: аристократические пристрастия Гурченко унаследовала от матери, родившейся в семье столбовой дворянки и директора московской гимназии. Изысканный, утонченный вкус передается с кровью, как и умение мгновенно отличить «своих».

С момента нашего знакомства прошло недели три, когда Людмила Марковна впервые заглянула ко мне домой – в ту пору я жила с родителями неподалеку от «Останкино». Хозяйкой устроенного в честь знаменитой гостьи ужина была, конечно, мама. Она всегда считала себя в нашей семье главной.

Сколько себя помню, папа был мне ближе. Он прекрасно играл на гитаре, разбирался в классической музыке, любил джаз, блюз, неплохо рисовал, выпиливал лобзиком, читал запоем. Так что страсть к музыке и другие творческие наклонности у меня от отца – простого мастера по ремонту пишущих машинок.

За весь вечер, пока Гурченко была у нас в гостях, папа не сказал и трех фраз. Беседу вела мама, всячески демонстрируя свою значимость и в собственной семье, и в обществе.

Когда я вышла провожать Людмилу Марковну, она неожиданно сказала:

– Мама-то у тебя простушка, а вот папа – князь. Князь с голубыми глазами.

– С карими, – поправила я.

– Нет, с голубыми…

И в ту же минуту дальний закоулок памяти будто осветило молнией: «Насчет цвета глаз она неправа, а вот что касается «простушки» и «князя»… Мама-то у меня и впрямь из крестьян, а у папы, как в детстве рассказывала бабушка, в роду были дворяне. Как же она это поняла?»

Несмотря на комплимент любимому папе, распрощалась я с гостьей сдержанно, даже холодно, имея на то серьезную причину. В самом начале вечера, оглядывая наш нехитрый интерьер, Гурченко остановила взгляд на портрете моей любимой Алисы Фрейндлих. Спросила пренебрежительно:

– Она тебе нравится?

– Да. Очень.

Передавать последовавшие за этим слова – ехидные, хлесткие – не стану, скажу лишь, что от обиды за любимую актрису у меня на глазах выступили слезы. Люся их будто не заметила – повернувшись на каблучках, направилась к накрытому столу:

– Где позволите сесть?

Утром собираюсь на работу с мыслью, что не хочу с Гурченко встречаться. Услышав приближающиеся к гримерке шаги, прячусь за шкаф. Вот встревоженный голос Людмилы Марковны в который раз допытывается у девчонок:

– А где Ира?

Из своего укрытия вижу, как те пожимают плечами:

– Была здесь. Может, на склад или к начальству ушла.

С детской, неподобающей тридцатилетнему возрасту вредностью шепчу про себя: «Вот пусть теперь поволнуется, попереживает…»

Необъявленный бойкот заканчивается на следующий день во время съемок эпизода, где Людмила Марковна предстает в образе Ниниш. На Люсю надевают платье с кринолином, белый, посыпанный пудрой парик, налепляют мушки. Я в преображении Людмилы Марковны во фрейлину французского двора участия не принимаю. Сижу на стульчике в самом темном углу павильона – жду начала съемок.

Вот она, покачивая объемной юбкой, шествует мимо. Вдруг останавливается и обернувшись ко мне, говорит: «Ир, я тебя люблю, чтоб ты знала». Я теряюсь. В голове крутится: «Надо что-то ответить, но что?!» Гурченко делает несколько шагов вперед и пристально смотрит мне в глаза. Ждет. Из дурацкой ситуации вызволяет Купервейс. «Люся, давай быстрее! Тебя ищут!» – Костя хватает жену за руку и тащит за собой.

Несколько лет я буду искать повод, чтобы ответить на ее признание. Не найду – и отвечу без повода. По окончании очередного съемочного дня «Вокзала для двоих» Люся сядет в машину, чтобы ехать домой. Я загляну в приоткрытое окно и на одном дыхании выпалю: «Я тоже вас люблю, Людмила Марковна!» Через мгновение авто сорвется с места – и Люсиной реакции я не увижу.

В фильме «Вокзал для двоих» знаю каждый кадр. Который бы раз ни показывали картину по телевизору – обязательно смотрю. В ней так много «приветов» от Люси – лично мне. Нарядные крепдешиновые платья, в одном из которых она торгует на рынке, а в другом идет с героем Басилашвили в ресторан, – почти точные копии тех, что несколькими месяцами раньше я сшила для ее частного гардероба.

В эпизоде, где Люся бежит по заснеженной дороге, у нее на руках – мои варежки. А маленькие дамские часики, которые носит главная героиня, до сих пор хранятся в заветном ящичке моего комода. Людмила Марковна подарила их мне после окончания съемок. Несмотря на солидный возраст, часы идут, и иногда я их надеваю. Этот хронометр да фотографии, где Люся запечатлена в сшитых мною нарядах, – и есть все мое богатство.

Говоря: «Я тоже вас люблю!» – я была абсолютно искренна. Моя привязанность к этой необыкновенной женщине росла с каждым днем. Будучи младше на двенадцать лет, я испытывала к ней чувство сродни материнскому. Восхищалась, жалела, остро переживала ее неудачи, боролась как могла с черным настроением, в которое Люся постоянно проваливалась.

Это на сцене и съемочной площадке Гурченко была сгустком энергии, фейерверком эмоций, остроумия и веселья. Дома ее улыбки можно было ждать месяцами. Иногда за весь вечер она не произносила ни слова. Лежала на кровати, прикрыв глаза или уставясь в сценарий. Костя, Елена Александровна, Маша ходили на цыпочках и «переговаривались» жестами. Включить телевизор – боже упаси! Любые звуки отвлекали, рассеивали Люсино внимание, «отсасывали» энергию, которую она, как аккумулятор, накапливала для завтрашних съемок или концерта.