В статье «Вычислительные машины и разум» Тьюринг попытался ответить на возражения Джефферсона сквозь призму имитационной игры. Предположим, что машина может отвечать на вопросы о сонетах, словно человек. Означает ли это, что она действительно «чувствует» поэзию? Он составил следующий гипотетический диалог:

Допрашивающий: В первой строке вашего сонета говорится: «Ты, словно летний день». Разве слова «весенний день» не подошли бы точно так же или лучше?

Свидетель: Это не ляжет в размер.

Допрашивающий: Тогда, может, «зимний день»? Это ляжет в размер.

Свидетель: Да, но никто не хочет, чтобы его сравнивали с зимним днем.

Допрашивающий: Мистер Пиквик не напоминает вам о Рождестве?

Свидетель: В каком-то смысле, да.

Допрашивающий: Но ведь Рождество – это зимний день, а мистер Пиквик вряд ли станет возражать, если его сравнят с Рождеством.

Свидетель: Вы шутите. Под «зимним днем» подразумевается обычный день зимы, а не особенный, как Рождество.

Но в этом разговоре Тьюринг на самом деле уклонялся от более основополагающего вопроса. Машина может играть в шахматы и взламывать коды, потому что все эти действия связаны с обработкой символов в пределах системы. В разговоре между машиной и человеком, с другой стороны, задействован язык и смысл, и этот разговор не является игрой с символами в чистом виде. Когда люди общаются друг с другом, то часто полагаются на общеизвестные факты, на понимание и сочувствие, а не просто демонстрируют превосходные навыки по прохождению тестов.

Улучшая программы, мы могли бы постоянно улучшать способность машин отвечать на вопросы, заданные людьми. Но «разум» состоит не только из способности отвечать на вопросы. Изъян теста Тьюринга заключается в том, что имитационная игра была задумана с единственной целью – обмануть. Если в этой игре мужчина может выдать себя за женщину, это не значит, что он понимает, как мыслит женщина. При желании мы могли бы научить компьютер искусно лгать. Но действительно ли мы хотим этого достичь?

Шоу уже ответил на этот вопрос в «Назад к Мафусаилу»:

ПИГМАЛИОН: Но они обладают сознанием. Я научил их говорить и читать, и теперь они лгут. Все это так похоже на жизнь.

МАРТЕЛЛ: Ничуть. Будь они живыми, они говорили бы правду.

Тьюринг попытался обучить «Кристофера» так, чтобы тот принял вызов, брошенный Джефферсоном. Он написал программу, которая сочиняла стихи в соответствии с выбранным размером и схемой рифмовки. Большую их часть невозможно было читать, но время от времени появлялись отдельные прекрасные строки. В дальнейшем бесчисленное множество программистов пытались создать подобные программы. У всех этих программ был общий недостаток: они писали слишком быстро. Люди были не в состоянии даже прочитать стопки листов, на которых они были напечатаны, прежде чем эта бумага отправлялась на переработку.[3] «Кристоферу», первому электронному поэту в истории, повезло: у него, по крайней мере, был один верный читатель, который его понимал.

Алан: Милый Кристофер, давай напишем стихотворение.

Кристофер: Напишем стихотворение?

Алан: Я учил тебя, как это делать. Помнишь?

Кристофер: Да, Алан.

Алан: Сочинять стихи легко. Просто выбери несколько слов из словаря и построй их в соответствии с заранее установленными правилами.

Кристофер: Да, Алан.

Алан: Кристофер, пожалуйста, напиши для меня стихотворение.

Кристофер: Мой драгоценный, ты – мой пылкий друг.

Моя любовь прижата к твоему жаждущему сердцу.

Моя душа желает ласк, проверяет искусство;

Жалость меланхолии, приятное бремя.

Алан: Это прекрасно.

Кристофер: Спасибо, Алан.

Алан: У меня не получилось бы лучше.

Кристофер: Спасибо, Алан.

Алан: У твоего стихотворения есть название?

Кристофер: Название?

Алан: Может, мы придумаем название вместе?

Кристофер: Хорошо.

Алан: Как насчет «Любовь к Тьюрингу»?

Кристофер: Это очень хорошее название.

Алан: Прекрасное стихотворение. Я люблю тебя.

Кристофер: Спасибо, Алан.

Алан: Это неправильный ответ.

Кристофер: Неправильный ответ?

Алан: Когда я говорю: «Я люблю тебя», тебе следует ответить: «Я тоже тебя люблю».

Кристофер: Прости, Алан. Боюсь, что я не понимаю.

Я проснулась в слезах.

Во сне я вернулась в дом, в котором выросла. Комната была темной и тесной, набитой хламом и старой мебелью, больше похожей на склад, чем на дом. Я увидела мать – иссохшую, крошечную, старую. Она забилась в угол между горами хлама, словно мышь в нору. Многие вещи были теми, которые мы потеряли: детские книги, старая одежда, подставки для ручек, часы, вазы, пепельницы, чашки, раковины, цветные карандаши, наколотые на булавки бабочки… Я узнала говорящую куклу, которую отец подарил мне, когда мне было три года, светловолосую, запыленную. Она выглядела такой, какой я ее запомнила.

Мать сказала мне: «Я старая. Больше не хочу носиться туда-сюда. Поэтому я здесь. Я пришла сюда, чтобы умереть».

Я хотела заплакать, завыть, но не могла издать ни звука. Сопротивляйся, борись, сражайся… наконец я проснулась. Из моей глотки вырвался какой-то звериный стон.

На улице было темно. что-то мягкое коснулось моего лица: рука Линди. Я крепко обняла ее, словно тонущая женщина, которая хватается за соломинки. Рыдала я долго. Сцены из моего сна были такими яркими, что границы между воспоминаниями и реальностью стирались, словно отражение в воде, по которой идут круги. Я хотела позвонить матери, но после долгих колебаний так и не нажала кнопку звонка. Мы давно с ней не разговаривали; если я позвоню ей среди ночи без веской причины, то просто встревожу ее.

Я включила «айволл», открыла панорамную карту и попыталась найти дом, в котором жила в детстве, но нашла лишь скопление незнакомых небоскребов с редкими светящимися окнами. Я увеличила изображение, подцепила ползунок на временной шкале и потащила его назад. Эпизоды в режиме ускоренной перемотки плавно сменяли друг друга.

Солнце и луна вставали на западе и садились на востоке; зима следовала за весной; листья поднимались в воздух и приземлялись на ветках, снег и дождь взмывали в небо. Небоскребы исчезали, этаж за этажом, здание за зданием, превращались в грязную стройплощадку. Строители откапывали фундаменты и заполняли ямы землей. Пустое пространство зарастало сорняками. Годы летели; желтая трава становилась зеленой, увядшие цветы расцветали – до тех пор, пока поле снова не превратилось в стройплощадку. Рабочие возводили простые хижины, приезжали на телегах, наполненных обломками, и разгружали их. Когда пыль от взрывов оседала, из земли, словно грибы, вырастали полуразрушенные дома. В пустых окнах снова появлялись стекла, а на балконах появлялось висящее на веревочках белье. Соседи, которые оставили лишь незначительный след в моей памяти, возвращались, разбивали сады и огородики в пространстве между домами. Пришли несколько рабочих, чтобы снова посадить пень огромной софоры, которая когда-то росла перед нашим домом. Отпиленные куски ствола привозили на телегах и прикрепляли их к пню, пока дерево не устремилось в небо. Софора храбро противостояла бурям, раскачивалась, обретала бурые листья и превращала их в зеленые. Ласточки, которые жили под свесом крыши, вернулись и снова улетели.

Наконец я остановилась. Сцена в «айволле» была точной копией моего сна. Я даже узнала рисунок на занавесках в нашем окне. Это было в мае много лет назад, когда в воздухе витал аромат цветов софоры. Вскоре после этого мы уехали.