После того, как отец удрал из дому, Тимо охватило чувство неограниченной свободы – мама уходила утром на работу, и до четверти второго, когда начинались уроки, квартира была полностью в его распоряжении. Отец, правда, и раньше не особенно мешал, большую часть времени он проводил в спальне, читал или тихо слушал радио, а в гостиной, где спал, играл и делал уроки Тимо, показывался редко: только, когда хотел кому-нибудь позвонить, что Тимо рассматривал как стихийное бедствие, закрываясь на это время в туалете. Однако в прихожей или на кухне они иногда встречались, и в таких случаях отец непременно приставал с какой-нибудь глупостью: убеждал Тимо не есть и не пить «вредные» продукты, ворчал, что у него от стука мяча болит голова, надоедал вопросами про школу – но даже, если бы он молчал, и это не помогло бы, потому что Тимо раздражал один только уродливый вид отца: «Что ты прыгаешь тут, как лягушка, одноногое чудовище» – кричал он, бежал в свою комнату и со стуком захлопывал дверь.

Бывало, что отец пытался взбунтоваться. Как назло, это обычно случалось в самый неподходящий момент, например, когда Коплиское «Динамо» рьяно атаковало ворота московских одноклубников, и было непонятно, сможет ли даже лучший вратарь мира Лев Яшин спасти положение. Но как раз в ту секунду, когда Гуткин собирался ударить по мячу, из-за перегородки доносилась какая-нибудь дурацкая оперная ария – отец делал приемник громче. Гуткин, разумеется, промахивался, публика свистела, игра становилась еще напряженней, форварды орали во все горло: «Пасуй!» или «Ну бей же, бей!». Отец отвечал тем же, гремели трубы, грохотали барабаны и литавры, и Тито Гобби вопил: «Si, vendetta, tremenda vendetta…» – «Ура!» – проносилось по трибунам, когда Гуткину, несмотря на все преграды, удавалось обойти одного за другим трех защитников и послать мяч в сетку. Все это было настоящим сражением гигантов, в котором обычно побеждал Тимо: отец выключал радио, натягивал на культю протез и ковылял в сквер «погулять». Но и у Тимо нервы бывали настолько напряжены, что из игры уже толком ничего не получалось, поэтому приходилось надевать школьную форму, хватать портфель и идти бродить по городу, чтобы скоротать время до уроков. Болезни отца он не понимал и понимать не желал. Кажется, когда-то отец был как все отцы, но именно «кажется», потому что от той поры у Тимо не осталось никаких воспоминаний, возможно, кроме одного – будто он ходит с отцом по тротуару и с трудом за ним поспевает, потому что у отца длинные ноги и широкий шаг; но и тут не было полной уверенности, что все происходило именно так, а не иначе, и были ли это вообще он и отец. Еще казалось, что он помнит ночь, когда отца увезли в больницу. Тогда проснувшись от громких голосов, он вылез из кровати и увидел… Да, но что, собственно, увидел? Как отец лежит в луже крови? Возможно, Тимо действительно помнил это, как и санитаров, приехавших за отцом, а, возможно, такие картины возникли в его воображении позже, после рассказов мамы – потому что мама хоть и избегала при сыне разговоров на эту тему, но иногда он все же оказывался рядом, когда она по телефону кому-то говорила: «Ну, разве нормальный человек будет резать себе вены?» или «Он потерял много крови, вот откуда гангрена», и поскольку Тимо обладал живым воображением, все услышанное возникало перед его глазами. Точно он помнил отца с того момента, как они с мамой пошли навестить его в дурдоме – он назывался Сеевальд, находился на окраине, рядом с ипподромом, на опушке леса, и был окружен забором: очень разумное решение для того, чтобы предотвратить бегство психов. Сами психи жили в низких деревянных домиках – или по бедности заведения, или чтобы создать у них иллюзию, будто они не в больнице. Вот из одного такого домика и выпрыгнул на костылях худой человек, обросший бородой, и как только он бросил на Тимо с мамой первый, подозрительный взгляд, Тимо моментально понял, что это враг, опасный враг. Так и вышло. Когда отец вернулся домой, жизнь стала сплошным адом, отец придирался к каждой мелочи, требовал, чтобы Тимо чистил зубы и учил уроки, запретил ему играть в комнате в мяч и сердился даже тогда, когда они с мамой разыгрывали партию в марьяж или в «шестьдесят шесть». Но Тимо не сдавался, он стал сражаться против отцовского террора, и со временем, заручившись поддержкой мамы, ему удавалось загнать отца в спальню. После этого отец сменил тактику, он старался при помощи льстивых слов влезть в душу Тимо – но Тимо, поняв отцовскую фальшь, не подпускал его близко. Со временем отец перестал делать попытки «воспитывать» и стал весьма кротким, и Тимо понял, что одержал первую в жизни важную победу. С этого момента он отца не боялся, и, когда на того иногда «находил припадок», и он начинал за перегородкой громко, с надрывом говорить что-то по-немецки, у Тимо даже хватало сил быть опорой для плачущей мамы, утешая ее:

«Мама, не принимай близко к сердцу, отец же сумасшедший.»

Сам он пытался на отцовские «штучки» не обращать внимания, иначе существовала опасность, что его пошлют к тете Виктории «успокаиваться». Путь был недлинным, поскольку тетя жила в том же доме, но Тимо эти визиты не нравились – играть в мяч у тети запрещалось, и вообще там царила странная атмосфера, все разгуливали по квартире медленно и чинно, а разговаривали если не шепотом, то приглушенно уж точно. Старший сын тети Виктории – Вальдек и дочь Моника были жуткими сухарями, хуже, чем сама тетя, потому что тетя все же делала иногда хоть и ядовитые, но меткие и смешные замечания, те же двое с важными лицами говорили вещи, которые и так все знали, единственным исключением был младший сын Пээтер, с которым Тимо иногда играл в шахматы, но его сейчас не было, он отправился в Тарту, в университет, впрочем, как и Вальдек, только тот был в Москве, в аспирантуре, дома осталась одна Моника, которую Тимо нередко встречал перед домом и всегда старался незаметно проскользнуть мимо.

Другие Буриданы, к счастью, жили дальше – к счастью, потому что Тимо и по ним отнюдь не скучал. Дядю Германа он буквально ненавидел – дядя был садистом, не позволял Тимо смотреть телевизор, а однажды даже ущипнул его. Тетя София таких сильных чувств не вызывала, но тоже успела Тимо изрядно надоесть, потому что к тете, в Силла, мама старалась отправлять его на все каникулы, иногда Тимо удавалось отговориться, но далеко не всегда, и тогда приходилось в течение недели, а летом даже дольше, выносить строгий распорядок дня, вставать и ложиться в определенное время, есть только «полезную» пищу и мыться как утром, так и вечером, ибо тетя, как врач, была помешана на гигиене. К тому же, у тети был муж, Эдуард, по профессии физкультурник, заставлявший Тимо делать утреннюю гимнастику и пытавшийся научить его плавать. За отсутствием моря, в качестве учебного полигона была выбрана местная речонка, мелкая и холодная, и барахтаться в этой ледяной луже… Извольте! Но приходилось. Кто знает, возможно, дядя по природе и не был таким занудой, иногда, отправляясь на своем «Москвиче» в поселковый магазин, он брал с собой и Тимо, и тогда всю дорогу балагурил, пел шутовские песенки и читал стихи собственного сочинения, но жизнь рядом со строгой тетей явно испортила его, он всего боялся, не разрешал Тимо играть с с туберкулезниками в карты и не пускал его одного кататься на лодке. Плавать, как мы выяснили, Тимо не умел, но это еще не значило, что, если лодка опрокинется, он бы утонул – уж как-нибудь выкарабкался бы. Проверка, кстати, состоялась. Однажды, в зимние каникулы, Тимо пошел разгуливать по замерзшей реке и провалился под лед. И что? И ничего. Он же прочел множество книг и в одной из них вычитал и то, как в такой ситуации поступают – осторожно вылез на лед и полз по нему, пока не выбрался из опасной зоны. Даже звать на помощь не пришлось. Намного больше, чем стать утопленником, он боялся, что тетя и дядя, узнав о происшествии, устроят скандал поэтому, добравшись до дома, он сразу снял мокрые брюки и повесил на вьюшку. Обошлось: к тому времени, когда они вернулись с работы, одежда просохла.