Моника чувствовала себя счастливой, она никогда не надеялась увидеть своими глазами то, что свершилось – глупый советский строй, погубивший жизнь стольких людей, начал разваливаться. Отправную точку перемен задним числом она в точности зафиксировать так и не сумела – приезд Горбачева в Таллин? Или пленум творческих союзов? Или создание Народного фронта, на телестудии, в прямой передаче, при инициативе Сависаара? Но это и не так важно, главное, что процесс, как любил говорить Горбачев, пошел, и остановить его не мог уже никто; хотя понервничать за эти несколько лет пришлось немало, люди ведь разные, одни ведут себя разумно, а другим только дай возможность, и они тотчас устроят какую-нибудь заваруху. К этим последним Моника отнесла как Интердвижение, которое тянуло страну обратно в советское прошлое, так и Комитеты граждан, образованные соплеменниками, мечтавшими вернуться в еще более далекие времена, Эстонской республики. Интересно, как они это себе представляли? Прошло полвека, и даже у Моники сохранились о том государстве весьма смутные воспоминания – а те, кто помоложе, вовсе ничего не знали. Деятельность комитетов казалась ей провокацией, ведь советская армия никуда не ушла, она находилась на территории Эстонии. Когда путчисты захватили власть в Москве, ей показалось, что страхи обоснованны, но все устроилось сказочным образом, танки, уже разъезжавшие по улицам Таллина, повернули обратно на Псков, и была провозглашена независимость. И сразу начались проблемы. Папа Арнольд вдруг сильно постарел, раньше он, несмотря на почтенный возраст, многие вещи делал сам: ходил в магазин, варил картошку и даже стирал носки, теперь все легло на плечи Моники, возможно, она иначе и не вышла бы на пенсию, но ее типографию перевели на окраину и у нее не хватало сил, чтобы одновременно ездить на работу и заботиться об отце. Больше всего утомляли гигиенические процедуры, Пээтер несколько раз помогал отцу принимать ванну, но обычно у брата оказывались дела поважнее: то предвыборное собрание, то встреча с избирателями. Невестку Моника просить не хотела, все-таки, Майре была для отца чужим человеком; Кристель после окончания университета вышла замуж и переехала к мужу, Кая, правда, пока оставалась дома, но она, по мнению Моники, была для такого интимного дела чересчур молода, так что это было действительное тяжелое время, пожалуй, самое тяжелое в ее жизни. Потом отец умер, умер тихо и благопристойно, без мучений, хорошо бы судьба поступила с ней так же; у Пээтера на носу были выборы, он приехал на похороны на правительственной черной «Волге», но то была последняя возможность брата покрасоваться на публике, в парламент, заменивший Верховный Совет, он не прошел, Народный фронт остался там в меньшинстве, к власти пришли именно те, которых Моника побаивалась – «комитетчики». И побаивалась не зря: чуть ли не первым делом новая власть приняла закон о реституции, смыслом которого было возвращение имущества хозяевам времен буржуазной республики. Каким местом эти люди думали, Моника понять не могла – пятьдесят лет прошло, большинство хозяев давно умерло, кому и что тут возвращать? Ну, кого-то может и удавалось обнаружить, некоего племянника троюродного дяди, словом – седьмую воду на киселе – но сколько это породило смуты? Вдруг выяснилось, что повезло тем, кто занимал квартиры в зданиях, построенных в советское время, они теперь получили возможность приватизировать жилплощадь на основе ваучеров, выдаваемых по рабочему стажу; зато во всех тех домах, которые были построены до Второй мировой войны, в том числе, кооперативных, в каковом обитала и сама Моника, начался сущий ад – люди, жившие там десятилетиями и давно ощущавшие себя хозяевами, попали во власть нового, то есть старого владельца, и должны были или в срочном порядке выселиться, или начинать платить аренду. Что ж из того, что они получили свои квартиры на законном основании, решением горисполкома или путем обмена – советские законы «комитетчики» объявили недействительными, как порождение оккупации. Попала в беду и вдова дяди Эрвина, тетя Тамара, соседи хотели отсудить у нее квартиру, в которой когда-то находился клуб дома, и у них это получилось. «Это же депортация! Что Сталин начал, то наше правительство завершает!», – кричала Тамара в трубку. Моника делала все, чтобы тете помочь, спорила и ссорилась с соседями, но закон оказался на стороне товарищества, и все, чего она добилась, было обещание, что тетю не выселят, а позволят ей доживать в своей квартире.

Для Моники реституция сперва казалась выгодной, ибо родительская квартира тоже подлежала возвращению – но только «казалась», потому что когда она обдумала ситуацию, то поняла, что ее ждут большие проблемы. При советской власти квартира досталась бы тому, кто там жил или хотя бы был прописан – то есть, ей, но те законы приказали долго жить и теперь Вальдек и Пээтер имели равные с ней права. И что теперь делать Монике? Продать квартиру и поделить деньги на троих? Правда, это была просторная пятикомнатная квартира с дубовым паркетом, и район хороший – в центре города, но разве трети от выручки будет достаточно, чтобы купить нормальное жилье хотя бы на окраине? И как поступить с Майре? Мама пожелала, чтобы невестка после развода осталась жить с ними, но если они решат продать квартиру…? Правда, выкинуть Майре на улицу новый владелец не смог бы, закон не позволял – но не будет ли он в таком случае выживать ее? Всегда можно превратить жизнь арендатора в ад, от подруг Моника вдоволь наслушалась историй о старых-новых хозяевах, которые терроризировали жильцов до тех пор, пока те не выдерживали и выселялись – а такой грех Моника брать на душу точно не хотела.

Второй вариант – выкупить квартиру у братьев, совсем не подходил – откуда у Моники такие деньги? Лет пять назад она бы с этим, возможно, и справилась, она всю жизнь неплохо зарабатывала и мало тратила, но ее сбережения исчезли в том водовороте инфляции, который сопровождал последние годы советской власти, а то немногое, что осталось, отняла денежная реформа. Пенсию ей начислили еще в рублях, тогда эта сумма казалась не такой уж и маленькой, в Советском Союзе пенсионер мог считать себя обеспеченным человеком, но теперь, получив свою первую пенсию в кронах, Моника села на краешек дивана и заплакала – во второй раз в жизни, первый был после смерти мамы. Как можно просуществовать на эту крохотную сумму? Все, что раньше стоило копейки, вдруг стало непомерно дорого: вода, электричество и, особенно, отопление. Пока отец был жив, они как-то выкручивались, две пенсии – это две пенсии; но когда он умер, стало так туго, что в один прекрасный день Моника сделала нечто для себя невообразимое: отнесла в ломбард сапфировые серьги – свадебный подарок берлинских родственников бабушке Марте, доставшиеся Монике от мамы. Позор был жуткий, ведь эту памятную вещь дедушка и бабушка не продали даже в самые трудные времена – но что Монике оставалось, попросить у братьев в долг она не могла, у тех проблем было не меньше, Вальдек в университете больше не числился, а банк, в котором он последние годы работал по совместительству, обанкротился; Пээтер после развода выселился, на деньги, которые ему дала Маргот, он купил себе маленькую квартирку в Ласнамяэ, и еле сводил концы с концами. Так что было неясно, сможет Моника когда-нибудь увидеть эти серьги снова, но именно тогда из Парижа на рождество приехала погостить Анника, перед тем, как поехать в Тарту к родителям, зашла к Монике, и сунула ей вместо подарка в руку конверт с франками – часть гонорара за свой первый концерт. Самой племяннице сумма казалась ничтожной, она даже извинилась, что не может дать больше, но в глазах Моники это было целое состояние, она выкупила серьги и тут же решила, что завещает их Аннике.