У Леньки семья была вполне благополучной, но и у него текли слюнки, когда Фрида выкладывала всю эту роскошь на жостовский поднос. Что уж говорить о сиротке Сереге и вечно голодной Любке. Впрочем, Фрида при всей своей стервозности жадюгой никогда не была и, заметив алчущие взгляды незваных гостей, приглашала их разделить трапезу. И Леня, помимо уже упомянутого аромата «Красной Москвы», сохранил в памяти на всю жизнь вкус елисеевских бутербродов, столешниковских пирожных, трюфелей, «мишек», засахаренной клюквы из овальных картонных коробочек, покрытого сладкой глазурью жирного печенья из «Националя», которыми угощала их пышнотелая, крупнозубая тетя Фрида.

И все же не гастрономические баловства привлекали квартирное подрастающее поколение в изысканный полумрак Фридиной комнаты. Было там нечто такое, что заставляло забыть о лакомствах, об играх и проказах, о расчерченном «классиками» дворе и шумной улице Чехова за его пределами. Оно стояло на тумбочке в красном углу Фридиной комнаты между краснодеревной горкой и торшером, укрытое вишневой бархатной накидкой с кистями.

Когда чаепитие заканчивалось, Фрида уносила на кухню поднос с грязной посудой и, вернувшись в комнату, лениво подходила к тумбочке. Убрав накидку и щелкнув выключателем, она усаживалась в кресло, перекидывала ногу на ногу и закуривала. Полы шелкового халата расходились, но Ленька не глядел на широкие белые ляжки и знаменитое фиолетовое трико, его внимание привлекало совсем иное: то, с чего Фрида только что сдернула бархатную накидку, – коричневый ящичек с прилаженным к его лицевой стороне выпуклым аквариумом.

Аквариум медленно наполнялся голубоватым светом, затем в нем появились крохотные, размером с гуппиевых мальков, фигурки. И тут же из ящичка хлынула музыка, раздались человеческие голоса – мальки словно по щучьему велению заговорили, запели:

Теперь Леня видел, что мальки они никакие не мальки, а мальчишки чуть старше его и Сережки. И на них, на мальчишках, длинные подпоясанные рубахи, а на головах одинаковые колпачки. Должно быть, у неизвестного Иваныча такой же колпачок, который мальчишки просят зачем-то скинуть.

Мальки-мальчишки слаженно пели, по-рыбьи разевая рты. В аквариум медленно вплыл еще один человечек, наверное сам Иваныч, и тоже стал разевать рот, но ребята так и не услышали его слов, потому что Фрида поднялась из кресла и выключила ящик.

– А теперь, друзья, мотайте отсюда. Я жду гостей, – сказала Фрида и вытолкала ребятню из комнаты.

Гости к ней приходили едва ли не каждый день: молодые дамы с чернобурками на плечах и солидные граждане в бостоновых костюмах. Бывали у Фриды и моложавые полковники в наглухо застегнутых кителях с золотыми негнущимися погонами, и артистического вида мужчины в шерстяных джемперах с оленями. Хотя на дверях коммуналки висела табличка – сколько раз кому из жильцов звонить (Ф. В. Гиршпун – 3 дл., 2 кор.), – Фридины гости вечно путали число длинных и коротких звонков, так что открывали обычно соседи. Пришедшие шумно шествовали по коридору мимо приоткрытых дверей, из которых выглядывали любопытные. Услышав топот и смех гостей, Фрида выходила им навстречу, на пороге комнаты целовалась с дамами и обменивалась рукопожатиями с мужчинами, принимала цветы и тяжелые свертки. Звякали бутылки, по коридору расплывались кондитерские запахи. Дверь закрывалась.

Дверь закрывалась, но не лишала соседей возможности слышать, что происходит за нею. А за нею раздавались взрывы смеха, топот ног под «Рио-Риту», манерный голос Клавдии Шульженко. За дверью пили и гуляли.

Когда Леньку загоняли в постель, за стенкой еще орал красный патефон, но гости расходились за полночь, и коммунальная ребятня видела в это время третьи сны. Взрослые же еще не ложились и каким-то непостижимым образом узнавали, кто из гостей оставался у Фриды до утра на ее необъятном диване, когда, так сказать, закончен бал, погасли свечи. Наутро Ленька тоже знал это, потому что на кухне баба Нюра непременно комментировала ночные занятия Фриды: «Всю ночь, курва, койкой скрипела, глаз из-за нее, курвы, не сомкнула, все ей, курве, кобелей мало, что ни день, у нее, у курвы, кобель новый».

В Ленькиной же семье, полуинтеллигентной, по крайней мере читающей, «кобелей» называли вслух – среди них были известные люди. Тогда эти имена ему, семи-восьмилетнему, ничего не говорили, но он знал, что в числе постоянных Фридиных гостей был академик, был народный артист из МХАТа, был поэт. И сегодня, в зрелые годы, чудится Леониду Казанову, что по коридору коммуналки в сторону Фридиной комнаты неуверенно идет высокий сутуловатый человек с длинным лошадиным лицом и горящими глазами…

А гостей во Фридиной комнате Лене довелось увидеть всего один раз.

Дело было воскресным летним днем. Как всегда, Фридины гости ввалились в квартиру веселой оравой, прошумели, прохохотали через коридор и скрылись в апартаментах хозяйки. Только на сей раз не успели накрутить патефон, напиться чаю или чего они там пили, потому что затарахтел дверной звонок, и без всяких там коротких и длинных, а одиночный, пронзительный, требовательный. Баба Нюра шустро отворила дверь. Два милиционера, отодвинув ее, прошли прямиком к Фри-диной комнате, словно бывали у нее раньше, и громко постучали. Фрида немедленно отворила, веселая, оживленная, должно быть, ждала припозднившихся гостей.

– Вы ко мне? – спросила она еще с улыбкой.

– Гражданка Гиршпун? Фрида Вениаминовна? – спросил один из милиционеров и без спросу вошел в комнату. Второй молча последовал за ним.

– Д-да… я… – неуверенно ответила Фрида, словно сомневаясь, что она и есть гражданка Гиршпун, и в глазах ее появилась тревога. – В чем дело, товарищи?

У двери уже толпились высыпавшие из своих комнат обитатели коммуналки. Не было, кажется, только Машки, а ее супруг Коля, голый по пояс, как говорят старшины, с обнаженным торсом, но в милицейских галифе, наблюдал за развитием событий издалека – от своей двери. Леньке же с Сережей и Любкой удалось протиснуться к самому месту действия.

В комнате помимо Фриды было человек семь-восемь. Развалясь на диванных подушках, дымили папиросами две алогубые молодухи в легких платьицах со вздернутыми вверх подложными плечиками. Тот, кого Ленькины родители звали академиком, на вид тридцатилетний костистый очкарик ярко выраженной семитской внешности, с вихром на неправильной формы черепе и длинной кадыкастой шеей, сидел в кресле. Он, как и хозяйка, выглядел встревоженным. Остальные мужчины почему-то сидели на полу. Как во что-то заигравшиеся мальчишки.

– Так в чем дело, товарищи? – повторила Фрида.

– Предъявите паспорт, гражданка Гиршпун, – сказал говорящий милиционер. – Проверка документов.

Фрида суетливо, совсем даже не виляя бедрами, засеменила к буфету, где, должно быть, держала паспорт, жировки и прочие жизненно важные бумаги, но ее остановил спокойный мужской голос.

– Погодите, Фридочка, не суетитесь. Товарищу лейтенанту ваш паспорт совсем не нужен, он без него легко обойдется, – сказал один из сидящих на полу, крупный блондин в белой тенниске с воротничком на «молнии». – Подойдите ко мне, лейтенант.

Говорящий милиционер уставился на блондина.

– Я что тебе сказал? Подойди ко мне! Быстро!

Лейтенант пересек комнату и остановился у вытянутых ног блондина. Тот приподнял правую ягодицу, сунул руку в задний карман брюк и извлек маленькую, в полпаспорта, красную книжицу. Не выпуская ксиву из рук, он сунул ее под нос склонившемуся лейтенанту.

– Тебе все ясно?

– Так точно, това… – лейтенант замолк на полуслове, то ли не разобрав звание блондина, то ли не смея его произнести.

– Оба свободны, – сказал блондин и, без усилий вскочив на ноги, направился к столику с патефоном, чтобы выбрать пластинку.