Поворот направо, еще несколько минут, и за окном появляется высокий забор. Бесшумно открываются ворота. «Бентли» проезжает между голубыми елями, плавно огибает зеленый газон и останавливается у белого двухэтажного особняка. Я выхожу из машины, сопровождающий следует за мной в двух шагах сзади.

Срабатывают фотоэлементы, двери плавно расходятся, мы в мягко освещенном вестибюле. Обстановочка так себе. Пальмы в кадках, как в вокзальном ресторане. Давно уже не удивляюсь: это не Клавин вкус – досталось от прежнего хозяина, а распорядиться, чтобы поменяли, не доходят руки, занята с утра до ночи.

«Куда дальше, знаете?» – спрашивает немногословный сопровождающий. Знаю, не первый раз. Я киваю головой и уже один иду по длинному коридору. Останавливаюсь у зашторенной двери и негромко стучу. Дверь немедленно открывается, Клава бросается мне на шею.

Мы долго стоим обнявшись, потом она целует меня в губы, отстраняется и говорит:

– Ты даже не знаешь, как я соскучилась…

Знаю. Меня самого трясет от желания, так хочется расстегнуть ее домашнюю кофточку, потом что-то там еще… Но Клава тянет меня на кухню, где все уже готово к ужину. Нет, кажется, не все. Клава роется в холодильнике и ворчит:

– Ну сколько можно им говорить, чтоб не брали рафинированное масло? Ты же его не любишь, правда?

Я заверяю Клаву, что мне до лампочки рафинированное или не рафинированное, с холестерином или без, что я умну ее салат хоть с машинным маслом, но вообще-то есть не очень хочется. Может, попозже закусим? Но Клава непреклонна: для кого я все это готовила?

Она заправляет салат, и мы садимся за стол. Вкусно. Особенно под холодную водочку, под «Царскую коллекцию», цепкий производитель которой добился своего – стал поставщиком двора.

Наевшись до отвала, я закуриваю. Клава от моей «Явы» отказывается и начинает искать свои сигареты. Давным-давно, пройдя в Палату, она, естественно, перешла на «Парламент». Обслуга в дом сигареты не приносит: считается, что Клавдия Николаевна ведет здоровый образ жизни и не курит, вот и приходится ей раздобывать курево самой и, как школьнице, припрятывать. Куда я сунула пачку?

– Мать нации не должна подавать своим детям дурных примеров, – подшучиваю я над временным руководителем России.

Клава дает мне шутливый подзатыльник и тут же находит своей «Парламент». Мы стоим у окна и курим. По освещенной лужайке проходит статный офицер внутренней охраны. Я снова не удерживаюсь от легкой подначки:

– Вот отправишь меня домой, можешь пригласить этого паренька.

Не сообразив сразу, что я намекаю на ее великую предшественницу, Клава поначалу дуется, а когда до нее доходит – смеется, гасит сигарету и берет меня за руку. Мы шествуем в Первую спальню России…

Потом мы лежим обнявшись, и при каждом нашем движении Главная койка державы слегка поскрипывает.

– Ну вот, – говорю я, – а если придется принимать, скажем, американского президента, сраму не оберешься. Раструбят на весь мир, что в России койки скрипят…

– А ты постарайся, чтоб мне обходиться без президентов, – в тон отвечает Клава.

И я принимаюсь стараться. Стараюсь во всех мыслимых положениях, да так, что, окажись в нашей спаленке Маргарита Куцая, в Главпрокуратуру немедленно пошла бы вот такая телега и меня бы привлекли за надругательство над символами российской государственности. Но Куцей, к счастью, с нами не было, мы были с Клавой вдвоем, и нам было хорошо. Просто замечательно.

Заснуть нам так и не пришлось. Еще затемно Клава грустно сказала, что мне пора: ей уже с восьми надо работать с документами.

Я одеваюсь. Клава провожает меня до двери, прижимается ко мне, целует и шепчет:

– Может, в среду получится… Тебе позвонят.

У подъезда меня ждет членовоз.

Светает. Членовоз везет меня сначала по Рублевке, потом по просыпающимся московским улицам. Прикрыв глаза, я думаю о нас с Клавой. Последние месяцы она пару раз намекала на неопределенность наших отношений. Может, и впрямь устроить всему народу праздник? Обвенчаться в большом красивом храме, чтобы были все наши, чтобы Его Святейшество самолично обвел нас вокруг аналоя, чтобы на Клаве была белая фата, а на мне черный фрак с белой гвоздичкой в петлице. Как было бы славно…

Но стоит мне представить себя в роли принца Филиппа, всякое желание идти под венец пропадает. А с другой стороны, я так люблю просыпаться рядом с Клавой…

Рассказы

Начнем с начала – с коммуналки на улице Чехова, теперь Малой Дмитровке, с длинного темного коридора, по обе стороны которого прикрытые, полуоткрытые, распахнутые двери.

Двенадцать жилых комнат плюс чулан без окон, но тоже жилой, сорок три жильца – не больше и не меньше. Столько прописано в райотделе милиции и домоуправлении, а без прописки не то что жить, но и переночевать опасно: не ровен час настучат соседи, будут неприятности, большие неприятности.

Скипидарный запах мастики для натирки полов, котлет, нестираного белья, сортирный душок.

Сортир, кстати, просторный и чистый, гордость квартирного сообщества. Нет куркульских полотняных мешочков, как в других квартирах, где каждая семья хранит подтирочную бумагу отдельно. Такого здесь нет и быть не может, ибо живут здесь люди нового склада, сплошь ленинцы-интернационалисты, проникнутые духом коллективизма. Но в сортире без подтирки не обходятся и ленинцы. Так что из-за запотевшей водопроводной трубы выглядывает стопка аккуратно нарезанной газетной бумаги.

Если постороннему, скажем, гостю кого из жильцов понадобится по нужде и зайдет он в этот сортир, и присядет на стульчак, то непременно потянется он к газетной стопке, вытянет из нее листок и тут же убедится в идейной закалке обитателей коммунальной квартиры. Туалетная бумага здесь неизменно заготовляется из старых, читаных-перечитаных номеров «Правды». Именно заготовляется, а не нарывается как попало, безразлично и бездумно. При заготовке непременно отсекаются портреты вождей и набранные крупно заголовки политического значения, особенно те, что содержат священные для советских людей имена. Это необходимо, ибо страшно даже подумать, чем могут быть кощунственно замараны дорогие имена и лица. И вот что еще: в квартире случаются посторонние, увидит, не приведи Господь, такой человек портрет Иосифа Виссарионовича в уборной, или Вячеслава Михайловича, или Лаврентия Павловича, и сообщит куда следует, за что, право же, его не упрекнешь, будут-таки большие неприятности, страшно подумать, какие большие неприятности.

Заготовлял туалетную бумагу Наум Григорьевич Цеппельман по собственной инициативе, не то что его кто-то уполномочил или назначило общее собрание квартиросъемщиков. По велению сердца делал это портной по профессии и большевик по призванию, эмигрировавший в начале тридцатых из Англии в страну победившего социализма.

Приехал он в коммуналку на улицу Чехова, чтобы принять участие в строительстве коммунизма на одной шестой части суши, но его порыв оказался невостребованным, и он строил брюки, пиджаки и жилетки приличным клиентам, а по вечерам мусолил «Правду» и обсуждал промусоленное с Ленькиным дедом Исером Рувимовичем Казановым. Тот был сапожником. Над обоими витала мрачная тень фининспектора, но тряслись они от страха порознь, поскольку тщательно скрывали друг от друга тайны своих домашних ремесел, известные, впрочем, всей квартире, а то и всему дому.

Вы будете смеяться, но в комнате рядом с клетушкой Наума Цеппельмана и его жены толстой Рахильки жил с женой, двумя взрослыми дочками и малолетним сыном, ровесником Лени Казанова, еще один портной, Вениамин Маркович Гиршпун, и он тоже был родом из Лондона, и его тоже черти занесли в Москву строить коммунизм – почему, скажите на милость, среди бесспорно мудрого, что не оспорит самый твердокаменный антисемит, избранного народа встречается так много идиотов?