– И чего ж он детей испугался?

– Ну, дети же свидетели… Может, Семенова ему пригрозила чем. Достал он ее уже к этому времени просьбами: то поесть, то денег дай…

– А почему именно к ней зашел? Откуда он взялся вообще, мужик этот?

– Так с вокзала! Вокзал же рядом. Там кто только не ходит!

Майор поставил стакан на стол:

– Ладно, будем разрабатывать и эту версию: приезжий, с вокзала, зашел по пьяни. Но и Козодаеву с семейством проверить надо. Проверку Козодаевой тебе поручаю. Ты сегодня отоспись после дежурства. А потом с соседями поговори – не в форме допроса, а так, по-соседски… Ну, ты знаешь, тебя учить не надо.

Бескоровайный сделал преданно-смущенное лицо, сказал:

– Все узнаю, Алексей Иванович! Завтра доложу!

А сам подумал: «Правильно! Чего меня учить?! Уж с соседями поговорить я получше тебя могу!»

И пошел домой отсыпаться.

После чая Маша опять за фортепьяно уселась в своей комнате – она готовилась к концерту, который в Б-ском музучилище традиционно устраивали в феврале. А Шура с Сашей еще посидели на кухне. Потом Шура пошел Сашу провожать.

Погода была хорошая: морозец маленький, снег шел в виде редких пушистых снежинок, которые медленно кружились, прежде чем упасть. Под ногами тоже снег поскрипывал.

Обычно в Б. после восьми уже нет на улицах почти никого, но сегодня часто попадались прохожие – праздники еще не закончились, Крещение сегодня. Люди шли к мосту – там на реке Вороне полынью построили, многие в Б. купались на Крещение.

– Сходим, может, посмотрим? – спросил Шура.

Но Саша только рукой махнул. Он в последние дни все время грустный был: переживал убийство Семеновой, не мог успокоиться. Ольга Васильевна ему была не чужой человек – всю жизнь соседями прожили, и отцы их дружили.

– Ты знаешь, – сказал он, – эти разговоры про кикимору пошли, потому что убийца, хотя и в юбке, а на женщину мало похожа. Или даже похож, можно сказать. Я сам расспросил детей с нашей улицы, которые в тот вечер колядовать пришли. Они говорят «Довольно крупная, неуклюжая. Нет, не толстая совсем, а широкоплечая – некрасивая какая-то». И лампой она ударила с замахом… Для этого легко надо предмет держать, чтоб замах был. Лампа тяжелая, бронзовая, тут сила нужна неженская, чтоб легко ею замахнуться. Я помню эту лампу. Ее и поднять-то одной рукой не каждому под силу. Как хочешь, Шура, это мужчина был. В юбку переоделся, чтоб не узнали. Да ведь и Святки, ряженые…

– Да, – кивнул Соргин, – похоже, что мужчина. Но это пока не главное. Мотив надо искать. Что это студент-двоечник, я не верю.

– Нет-нет, – замотал головой Евлампиев. – Это очень маловероятно. Скорее всего, дело в материальных ценностях. Убийца хотел ее ограбить? Но такого особо ценного, чтоб унести, у нее не было ничего. Я вот вспоминаю и не вспомню у Ольги дорогих вещей, которые легко унести и продать. Украшений дорогих, золота у нее не было. Телевизор и унести нелегко, и ценность не то чтобы большая. Как его продать? Кому? Очень дешево только можно краденый телевизор продать. Деньги? Большим тоже неоткуда взяться – зарплата ее тебе известна. Тут уж, скорее, ко мне полезли бы, я ведь рядом с Ольгой живу. Все ж зарплата у доцента, к тому же завкафедрой, побольше раза в два… Может, случайно к ней зашли, без наводки? Посмотрели: дом красивый, крепкий…

Шура кивнул. Он шел, глубоко задумавшись и вроде в себя погруженный. Но Саша знал, что друг его слушает. Это манера такая у Соргина была: задумываться о предмете разговора с отрешенным видом, как будто и не очень слушает. Он часто не сразу отвечал. Поэтому Евлампиев подождал немного. Они уже почти к дому Евлампиевых подходили.

– Мне кажется, ты прав. Вор проник в дом за какими-то ценностями, – сказал наконец Шура. – И вряд ли случайно: он готовился, костюм ряженого искал… А вот за какими ценностями – мы не знаем. Можно даже допустить, что это выдуманные, не настоящие ценности были… Конечно, случайное проникновение в дом мы не отметаем полностью, но все же начинать нужно с версии заранее запланированного проникновения. Для начала хорошо бы узнать, что у Ольги Васильевны могло оказаться притягательного для вора. С этого и начнем!

Саша засмеялся:

– Шурка, ты все же решил, что мы должны влезть в эту историю?! Как я рад! Я стеснялся тебя просить… Но мы должны вмешаться – я не очень верю в нашу милицию… А Ольгиного убийцу нужно найти! Я ее с детства помню – математику из-за нее полюбил! И когда вернулся в пятьдесят первом, это она меня в институт позвала. Вспомнила про меня! Я себе не прощу, если не найду, кто это сделал. Отец мой покойный не простит – они с Василием Павловичем, Ольгиным отцом, лучшие друзья были.

«Это он впервые засмеялся за четыре дня после убийства Ольги Васильевны», – отметил про себя Шура, тяжело вздохнул и продолжил:

– Да, с этого! Тут, мне кажется, и с сыном нужно поговорить… И попробовать разговорить соседку… В прошлом надо искать – что у отца было и другое из тех давних времен, потому что со своей зарплаты Семенова, ты прав, много отложить не могла.

– Пошли, теперь я тебя провожу, – сказал Саша.

И они повернули назад, медленно шагая в обратном направлении по той же заснеженной улице.

Снег кружился, оживляя свое движение в свете редких фонарей. Прохожих становилось все меньше.

Саша с Шурой часто так гуляли: между своими домами. Обсуждали всякие проблемы: математические формулы, жизнь института и города, а сегодня вот убийство…

Простились, как всегда, возле института, на углу Бланской и Народной. Это была середина расстояния между их домами.

«Притягательное место», – как они шутили.

Оставшись один, Шура пошел быстрее. Время уже близилось к двенадцати. Окна в их квартире не светились – Маша спать легла.

Шура, чтобы ее не будить, прошел в свой кабинет – поспит там на диване. Если засиживался поздно, он там оставался – у него там и постель была.

Спать почему-то не хотелось, поворочался некоторое время – прокручивал разговор с Сашей, думал, как искать убийцу. Увидел, что штору на окне забыл задернуть, но вставать не хотелось. Подумал: «А, ладно!» Свет не мешал – за окном было темно, хотя снежный покров мягко белел в темноте, подсвеченный слабым фонарем.

Потом оказалось, что это не снежный покров, а трава такая белесая в лунном свете, что он лежит в зарослях полыни – полынь белесым отсвечивает. А потом рассвело, лунный свет сменился солнечным, и сразу стало ясно: лето вокруг, трава пробивается по бокам дороги, деревья покрыты зеленью. Только зелень пыльная, трава прибита множеством сапог, а дорога грязная. И полынью сильно пахнет.

«Война это!» – догадался Соргин.

Каждый день войны он помнил в подробностях. В тот день Соргин лежал в полыни, под пулеметным огнем. Это было на реке Донец в первый день августа 1942 года. Пулеметы не унимались, там с немецкой стороны не один строчил, он четыре насчитал… И все били по нему, перекрестным огнем.

Шурка вжался в полынь, а пулеметный огонь вдруг прекратился. Не сразу он поднял голову и понял, что находится на кладбище.

«Здесь мама! – подумал он. Давней болью кольнуло в сердце. – Она на Пискаревке где-то, здесь!»

В июле 1942 после блокадной ленинградской зимы стало легче – потеплело, трава пошла, листья зеленые, их тоже можно было есть. Но если Ленинград, почему лето?

Мать и сестры Шурки до лета не дожили – никто из его родных не пережил страшную зиму 1942, так ему соседи рассказали. Могилы их он искал на кладбище после войны, не нашел. Да и кладбище-то другое!

Шурка оглянулся: это вовсе не Пискаревское! Это вообще не Ленинград, а город Б.!

Б-ское кладбище простиралось перед ним. Зеленое, плотно заросшее большими деревьями… Листья пахнут банным веником – так жарко. Это июль или самое начало августа! Он идет по тропинке, она вверх поднимается – и там, на пригорке, могилка свежая, землей забросана, и несколько цветочков – земля не высохла еще, недавно похоронили. Хорошее место, солнечное. Могилка одна, без оградки, крест стоит деревянный.