— Не можешь мне объяснить, откуда вдруг в Стенхоп Холле появились эти чертовы бульдозеры? — поинтересовался я.

— Да, могу. Они готовят площадки под фундаменты, прокладывают дороги. Федеральная налоговая служба заставила меня продать эту усадьбу фирмам по торговле недвижимостью.

— Ты что, серьезно? Все летит в тартарары, а ты решил обрадовать меня еще и тем, что теперь у меня по соседству поставят вагончики для жилья.

— Какие еще вагончики? Там будут прекрасные дома. У тебя будет куча хороших соседей.

В конце концов, земля эта никогда не была моей, так что мне в общем-то было наплевать, во что ее превратят.

— Что сделают с главным домом? — все-таки спросил я.

— Не знаю. У фирмы есть предложение от японцев. Они хотят устроить в нем что-то вроде дома отдыха для своих. Понимаешь? Жизнь стала такая нервная, им нужно место для отдыха.

Да, новости были невеселые. Главный дом превращался в дом отдыха для переработавших японских бизнесменов, а вокруг должны были появиться тридцать или сорок новых домишек. И все это на месте великолепной усадьбы.

— Как тебе удалось получить разрешение на раздел земли? — спросил я.

— У меня теперь друзья в высоких сферах. В ФНС, к примеру. Я же тебе говорю, им нужны большие деньги, поэтому с их помощью я избавился от того, что у меня было. Феррагамо выдвинул против меня обвинение по акту РИКО, он тоже хочет получить свою долю, пока все не досталось ФНС. Эти волки рвут меня на части.

— То есть ты хочешь сказать, что ты банкрот?

Он пожал плечами.

— Ты помнишь, советник, однажды я тебе уже говорил это. Кесарю — кесарево. Так вот, кесарь пришел за своей долей.

— Но ему нельзя отдавать больше пятнадцати процентов, так ведь, Фрэнк? — улыбнулся я.

Он в ответ изобразил на своем лице улыбку.

— Возможно, на этот раз он получит больше. Но на оставшиеся деньги я тоже смогу хорошо пожить.

— Ну что ж, приятно слышать. — Я посмотрел на него внимательней. Он действительно производил впечатление побитого пса. Чувствовал он себя наверняка неважно, да и дух его был тоже сломлен, из глаз исчез блеск. Вероятно, именно это я рассчитывал увидеть, когда спасал его жизнь, но сейчас я не испытывал никакой радости. Хотя это и противоестественно, мы часто подсознательно завидуем бунтовщикам, пиратам, преступникам. Их существование доказывает, что жизнь ломает не всех, и не на всех современное государство набрасывает свой намордник. Но жизнь и государство в конце концов добрались и до самого выдающегося преступника и уложили его на лопатки. Это был неизбежный конец, он и сам понимал это, когда строил планы, которым не суждено было сбыться.

— Что будет с «Альгамброй»? — спросил я.

— О, ее тоже придется продать. Власти изъявили желание снести этот дом. Негодяи. Наверное, не хотят, чтобы люди говорили: «Вот здесь, в этом доме жил Фрэнк Беллароза». Ну и черт с ними. Я договорился, что здесь подрядчиком на строительстве домов будет Доминик. Я попрошу его, чтобы он построил на этом месте уменьшенные копии «Альгамбры», белые особнячки с красными черепичными крышами. — Он рассмеялся. — Забавно будет, да?

— Наверное. А что «Фокс-Пойнт»?

— Его купили арабы.

— Иранцы?

— Ну да. Пошли они… Вот вы все кривились, когда видели меня своим соседом, — теперь извольте любоваться на этих черномазых из песков. Они будут раскатывать в свои замки на роскошных лимузинах, а их попы́ — завывать по соседству от вас. — Он попробовал засмеяться и закашлялся.

— Как твое здоровье?

— Нормально. Вот только простудился немного. Чертова сиделка. Они уволили Филомену, не сказав об этом мне, и вроде бы даже выслали ее из страны. Анне разрешают находиться здесь только несколько дней в неделю. Она опять живет в своем Бруклине. Мне даже поговорить тут не с кем. Только с этими чертовыми агентами.

Я кивнул. Министерство юстиции при желании может кому угодно испортить жизнь, а если на человека еще накинется и Федеральная налоговая служба, то вообще пиши пропало.

— Что ты получаешь взамен всего этого? — спросил я. — Свободу?

— Да. Свободу. Я свободен. Мне простили все мои грехи. Взамен я должен плясать под их дудку и заложить всех, кого знаю. Боже, эти мерзавцы хуже коммунистов. — Он посмотрел на меня. — Ведь это ты советовал мне так сделать, верно? Продайся, Фрэнк, начни новую жизнь. Это был твой совет?

— Да, это был мой совет, — сказал я.

— Вот, я и последовал ему.

— Нет, ты сам принял это решение, Фрэнк. Мне кажется, самый важный итог того, что произошло, — это представившаяся тебе возможность начать новую жизнь. Я полагаю, что ты переедешь отсюда в другое место и начнешь жить под новой фамилией.

— Да. Теперь я нахожусь под защитой специальной программы для свидетелей. На следующем этапе, если я буду хорошо себя вести, мне дадут возможность жить под другой фамилией. В своей новой жизни я хотел бы стать священником. — Он устало улыбнулся и выпрямился. — Слушай, выпей со мной вина. — Беллароза достал с нижней полки столика чистый стакан и наполнил его до краев. Я взял стакан и сделал несколько глотков. Это было кислое кьянти хорошей выдержки. Ничего себе больной — пить такое пойло.

— Считается, что никто не должен знать, куда я уезжаю, но тебе скажу: я еду в Италию к себе на родину. — Он похлопал по альбому с видами Неаполя, лежащему на столике. — Забавно, но мы все продолжаем считать Италию своей родиной. А ведь здесь живет уже третье поколение моей семьи. Я в Италии был всего раз десять за последние тридцать лет. И все равно говорю о ней, как о родине. А вы считаете своей родиной ну… Англию, например?

— Нет, не считаем. Может быть, очень редко — в мыслях, но никогда — на словах. Моя семья живет здесь очень давно, Фрэнк. Я — американец. И ты тоже. На самом деле ты американец в такой степени, что даже сам не можешь себе представить. Понимаешь?

— Да понимаю, понимаю, — засмеялся он. — Хочешь сказать, что в Италии мне не понравится? Но зато там я буду в безопасности, там будет куда лучше, чем здесь в тюрьме или в могиле. Федеральные власти уже согласовали вопрос о моем переезде с итальянским правительством. Возможно, когда-нибудь ты приедешь ко мне в гости.

Я ничего не ответил. Мы оба молчали и потягивали вино из стаканов. Наконец Беллароза заговорил, но обращался он, казалось, не ко мне, а к своим «коллегам» по бизнесу, к тем самым, кого он закладывал сейчас десятками.

— Старинный обет молчания, — начал он, — больше не действует. Не осталось настоящих людей, нет героев, нет тех, кто стоит на своем до конца. Это относится к людям по обе стороны Закона. Мы все превратились в бумагомарак, и полицейские, и воры, мы идем на сделки, когда нам это выгодно, чтобы сохранить свою жизнь, свои деньги, свое здоровье. Мы способны продать все, что угодно, да еще бываем счастливы, когда нам предлагают такую возможность.

Я снова ничего не сказал.

— Я ведь уже сидел однажды в тюрьме, советник. Скажу тебе, что это место не для таких людей, как мы с тобой. Это место для молодых, для цветных, для крутых. А такие, как я теперь, на рожон не лезут. Мы стали похожи в этом на вас. Мы стали чертовски уязвимыми.

— Возможно, тебе удастся твоя затея с фермой близ Сорренто?

— Да. — Он расхохотался. — Фермер Фрэнк. Только одна надежда и осталась. — Беллароза внимательно посмотрел мне в глаза. — Забудь слово «Сорренто». Capisce?

— Да, я слышу, что ты говоришь, — сказал я шепотом. — Еще один совет, Фрэнк. Не верь властям, хотя они и будут клясться, что сохранят твой адрес в тайне. Если они пошлют тебя в Сорренто, не оставайся там слишком долго.

— Вот видишь, я был прав, когда произвел тебя в ранг почетного неаполитанца. — Он подмигнул мне.

— Насколько я понимаю, Анна едет с тобой, так что следи за тем, какие марки наклеены на письмах, которые она будет отправлять домой в Штаты. Особенно, если они адресованы ее сестре. Она ведь едет с тобой, верно?

— Да. Конечно, — ответил он после паузы. — Она же моя жена. Что же ей еще делать? По-твоему, она должна пойти учиться в колледж или поступить на работу в Ай-би-эм?