Что касается моей юридической карьеры, то сотрудничество с «Перкинс, Перкинс, Саттер и Рейнольдс» казалось мне весьма проблематичным. Я посчитал, что должен получать теперь половинную зарплату, так как половину времени провожу в офисе в Локаст-Вэлли, хоть дверь там и закрыта на замок и на звонки никто не отвечает. Но я еще чувствую некоторую ответственность за дела своих старых клиентов и стараюсь, по мере возможности, привести их в порядок или передать другим адвокатам в более или менее приличном виде. Мой бизнес на Уолл-стрит, похоже, подошел к концу. Тамошние клиенты разрывают контракт с адвокатом, если тот не отвечает на два их звонка подряд, поэтому по отношению к ним у меня нет глубокого чувства ответственности. Но мне еще надо урегулировать отношения с моими партнерами. Вероятно, в какой-то момент я наведаюсь на Уолл-стрит и решу все вопросы.

Теперь о судебном процессе «Правительство США против Фрэнка Белларозы». Дело движется гораздо медленнее, чем это обещал мистер Феррагамо. До сих пор не только не назначена дата начала процесса, но я не имею даже возможности побеседовать ни с одним из федеральных свидетелей по этому делу.

— Они все находятся под защитой федеральной программы, — поведал мне в телефонном звонке Альфонс. — Мы прячем их в надежном месте, они очень запуганы: ведь им придется выступать в открытом судебном процессе против главаря мафии.

— У нас нет такого понятия — «мафия», — возразил я.

— Ха-ха-ха, — загрохотал Альфонс и пояснил: — От показаний Большому жюри они не отказывались, а теперь у них дрожат коленки.

— У четырех колумбийских головорезов и у подружки наркобарона дрожат коленки?

— Почему бы и нет? Вот по этой причине, мистер Саттер, я и ходатайствовал об отсрочке судебного процесса. Я буду держать вас в курсе дел, — пообещал он и добавил: — Зачем вы так спешите? По-моему, вам нет никакого резона торопиться. Возможно, в какой-то момент свидетели откажутся от своих показаний.

— Возможно, они лгали с самого начала, — уточнил я формулировку.

— Какой интерес им это делать?

И он и я знали ответ на этот вопрос, но мне было велено не злить его больше.

— Может быть, — сказал я, — они просто обознались. Ведь все итальянцы похожи между собой, не так ли?

— Ну, это преувеличение, мистер Саттер. Я, к примеру, совсем не похож на Фрэнка Белларозу. Кстати, о тех, кто обознался. Я выяснил, что четырнадцатого января вы обедали вместе со своей женой в вашем местном клубе. Обед был в час дня.

— Что с того? Я увидел Белларозу первый раз около девяти часов, а затем около полудня.

— Но вы же должны были после верховой прогулки пойти домой, принять душ, переодеться. А в клубе вы появились уже в час дня.

— Меня недаром зовут суперменом.

— Хм-м, — промычал Альфонс, вероятно, вообразив, что он — следователь Порфирий Петрович, «раскалывающий» бедного Раскольникова, я же считал его обыкновенным занудой.

Теперь, как никогда раньше, я был уверен, что дела у Альфонса пробуксовывают, и так будет продолжаться до тех пор, пока кто-нибудь с улицы не решит эту проблему за него. Ну что ж, ждать ему оставалось недолго.

Что касается моих отношений с родственниками и друзьями, то они также пребывали в «замороженном» состоянии. Частично из-за того, что я затаился и нигде не показывался. В наши дни осуществить такое не слишком просто. Попробуйте, если не верите. Мне пришлось отключить мой домашний факс, сменить номер телефона, а всю поступающую ко мне корреспонденцию перевести на абонентский ящик в почтовом отделении, где я никогда не показывался. К тому же Этель оказалась весьма свирепым сторожем, и, когда она на воротах, никому не удается проникнуть в усадьбу. А когда она отсутствует, ворота на замке.

Дженни Альварес. Эти отношения тоже, можно сказать, «заморожены», что в общем-то хорошо для обеих сторон в тех случаях, когда мужчина и женщина не могут до конца разобраться в своих чувствах. Честное слово, нет никакого смысла усложнять ситуацию, она и без того достаточно запутана. Я даже не знаю, вспоминает ли Дженни Альварес обо мне, — было бы лучше, если бы оказалось, что она меня забыла. Хотя при этом я испытал бы боль и разочарование. Но почти каждый вечер я вижу ее по телевизору в одиннадцатичасовом выпуске новостей. Сюзанна даже поинтересовалась, не стал ли я телеманьяком, не могущим прожить и часа без свежих новостей. У супругов, которые что-то замышляют, действительно обычно начинаются отклонения в поведении, но можно ли судить об этом по вниманию к выпускам новостей, вот в чем вопрос. Скоро вы убедитесь, что, оказывается, можно.

Я продолжал смотреть эти выпуски и надеялся, что в один прекрасный вечер Дженни Альварес не выдержит и закричит из студии: «Джон! Джон! Я не могу без тебя!» или хотя бы во время одного из репортажей с мест она отвернется от этого толстого ведущего (его, кажется, зовут Джефф) и скажет: «Ну вот, видишь, я повернулась к тебе, Джон». Но ни того ни другого не случилось, по крайней мере, в те вечера, когда я смотрел телевизор.

Я переехал в одну из комнат для гостей, самую маленькую и плохо обставленную, мы селили в нее обычно тех людей, от которых хотели как можно скорее избавиться.

— Я понимаю причины, по которым ты отказываешься спать со мной в одной постели, но рада, что ты решил не уезжать из дома. Я очень хотела, чтобы ты остался, — однажды призналась мне Сюзанна.

— Хорошо, я остаюсь. Сколько мне нужно будет платить за проживание?

— За эту комнату я буду брать с тебя не больше двадцати долларов, а если ты захочешь переехать в большую, то будешь платить всего-навсего двадцать пять.

— Я останусь в маленькой.

Мы продолжали шутить, и это было добрым знаком. Верно? Вот когда все ходят мрачные, то, значит, дела совсем плохи. Так мы и жили в состоянии полной неопределенности, дожидаясь того момента, когда один из супругов либо начнет паковать вещи, либо бросится в объятия другого с клятвами в вечной любви, что на языке супружества обозначает примерно дней тридцать.

Если честно, то особенно обиженным, мстительным и злым я бывал по утрам. Но уже к полудню я начинал смотреть на вещи философски, я смирялся со своей участью и желал, чтобы все шло своим чередом. По вечерам же меня мучило одиночество, я готов был все простить и забыть, не ставя при этом никаких условий. Но на следующее утро все начиналось сначала. К несчастью, Сюзанна однажды позвонила мне из Хилтон Хед в восемь утра, когда я пребывал еще в первой фазе своего дневного цикла, и я наговорил ей много такого, о чем жалел уже вечером того же дня.

— Как там поживает этот старый хрен Уильям? — Вот такие примерно вопросы стал задавать я ей по телефону.

— Уймись, Джон, — пыталась она меня образумить.

— Не хочешь ли побеседовать с Занзибар? — не унимался я.

— Иди лучше выпей кофе, потом перезвонишь.

Я ей, кстати, уже перезванивал ночью, но ее не было на месте. Ну что ж, через недельку-другую она вернулась домой — к тому времени я перестал быть дикарем и образумился.

Итак, мы сидели все вместе «У Джулио» и ужинали, что само по себе уже было странным с учетом всех обстоятельств. Но мой клиент так сильно настаивал на приглашении, что я не мог отказаться, хотя о причинах такой настойчивости оставалось только догадываться. Возможно, он просто очень любил бывать в Маленькой Италии, ведь там все знали, кто он такой. Эта известность, однако, могла выйти ему боком. Если за ним действительно шла охота, то одному из посетителей ресторана ничего не стоило позвонить своему приятелю, который запросто мог оказаться головорезом. Один телефонный звонок — и убийца уже знает, где искать Фрэнка Епископа Белларозу. Но я не думаю, что семнадцатого сентября того года дело обстояло именно так. Я почти уверен, что в тот день босса «заложил» его же охранник, Ленни.

Как бы то ни было, я принял приглашение участвовать в этом ужине: отказавшись, я поступил бы вопреки законам мудрого Макиавелли. Объясню подробнее. Я до сих пор еще не простил старого Фрэнка и миссис Саттер, хотя и старался не подавать виду, что злюсь на них. В противном случае это их насторожило бы, а такой вариант меня не устраивал. Солгал ли я тогда Фрэнку и самому себе? Собирался ли я все-таки расквитаться с ним? Попробуйте догадаться сами. Пока я не имел ни малейшего представления о том, что нужно делать, но хотел, во-первых, чтобы они ни о чем не подозревали, а во-вторых, чтобы у самого меня были развязаны руки.