– Деньги есть?

– Да, да… но к банкомату нам сейчас никак нельзя – там же камеры везде и счета могут отследить.

– А на территории больницы их не было?

– Они устаревшие, их сняли перед проверкой, которая должна быть на следующей неделе, а новые еще не успели повесить.

Наступило осуждающее молчание. Настя корила себя за то, что не поменяла камеры сразу, не запаслась ими заранее и одновременно радовалась этому. Лука не мог поверить, что Анастасия Сергеевна могла в чем-то допустить опрометчивость, хотя это и играло им сейчас на руку. Настя порылась в сумке:

– Вот, родители одного пациента благодарность приносили… Тут тридцать тысяч.

– Может и хватит. – Осуждающая мысль промелькнула в его голове.

– Далеко нам ехать? А если гаишники на дороге встретятся? Езжай аккуратно. – Обеспокоилась Настя.

– Это где-то за сто киллометров отсюда. Поедем через лес.

«Так далеко мертвяков везут…» – подумала она, «почему ни при городском морге интересно…»

– В этом крематории от бомжей избавляются и утилизируют тела, за которыми никто не пришел. Но там строгий учет. Просто так жечь тело он не станет. Даня мой приятель с детдомовских времен. Мы не то, чтобы близко общались, поэтому я не знаю, пойдет ли он нам на встречу. Да и вообще – жив ли сам Даня, работает ли там еще.

– Так ты детдомовский…

– Удивлен, что ты не читала мое личное дело. Да, мы с тобой оба росли без родителей, но в сильно разных условиях. – Пытаясь сдержать высокомерную насмешку, процедил сквозь зубы Лука.

– Ты ничего не знаешь про мои условия! – Резко взопила Настя. Лука поднял брови – такой разъяренной он ее никогда не видел.

– Прости. И прости, что втягиваю тебя в это. Хотя нет – ты сам подошел, ты сам втянулся, ты сам виноват! Прости. Я на самом деле так тебе благодарна…. Я так запуталась.

– Я вижу.

Несколько мгновений они ехали молча.

– Это поэтому у тебя такое странное для нашего времени имя – Лука?

– Ну да. Так меня назвала акушерка, говорят, она была верующая и хотела таким образом дать мне защиту. А мать умерла при родах, отца никто не знал. В маленьком неблагополучном городе некому было усыновить меня. Но я даже рад сейчас этому.

– Понятно, – она жутко смутилась от его истории и от того, что между ними появилась определенная теплота.

Настя прислонила лоб и веки к холодному стеклу. С другой стороны окна размазывались тонкие стрелки моросящего дождя. Она смотрела сквозь них на пролетающие мимо елки, которые мелькали с той же скоростью, что и мысли в ее голове. Одна часть ее ликовала, что так легко можно избавиться от проблемы с трупом Евгения. Другая была в шоке от того, что первая радуется этому. Третья пыталась понять масштаб действия, которое было совершено. Она боялась назвать даже мысленно то слово, которое характеризовало ее поступок – убийство. И всеми силами отгоняла от сознания еще более страшное слово – убийца. При этом на нее накатывала то гордость за свою смелость, то ужас от содеянного. Ее чувства казались ей то мелочными, то громадными. В голове звучал собственный крик. Она застыла в скрюченной позе. Перед лицом встала картина: Евгений, нависающий над ней, только в возрасте пятнадцати лет, еще несколько человек примерно такого возраста держат ей руки и все остальное тело. Дикий крик, который затыкает чья-то ладонь. Невозможность вдохнуть. Голос сестры где-то рядом: «не надо так, не надо так…». Слезы молча покатились по ее лицу.

Лука видел боковым зрением, что с ней происходит и почему-то ему казалось, что он точно знал, что твориться внутри нее. К его собственным глазам подступила предательская жидкость, а горло будто сковали железные тиски. Он не мог дать волю противоречивым чувствам и не мог смотреть на нее, поэтому еще больше впился всем своим существом в дорогу.

Настя опустила взгляд. Когда она искала конверт с деньгами, на коленки вылетела фотография. Она только сейчас ее заметила. Начало девяностых. Фото сделано возле старого деревянного дома, на фоне многоэтажки, их тогда только начали строить. Девять человек. Почти все мальчики подростки – среди них Евгений, труп которого находился сейчас в машине и она лет пяти или семи. Настя закрыла Женю большим пальцем руки так, будто он исчез. Лицо исказилось то ли в злобной улыбке, то ли в страдании. «Осталось семеро», – подумала она.

Машина остановилась возле здания из красного кирпича. Рядом с дверью висела поблекшая бардовая табличка, оставшаяся еще с советских времен – разобрать, что на ней было написано издалека, да еще и в сумерках Настя не могла. Дверь тоже на вид была с совковых времен, ее наискосок запечатывала металлическая балка, на конце которой висел ржавый замок. Казалось, этим входом не пользовались со дня открытия помещения.

Лука взял с собой конверт, вышел из машины и снял белый халат, в котором выскочил к Анастасии Сергеевне во дворе больницы, закинул его внутрь, по-деловому закрыл дверь. Он бодро обошел строение, будто бывал там раньше, через несколько мгновений темнота поглотила его, скрыв из виду.

Настя тоже вышла, но к зданию не пошла. Она попыталась сделать шаг, но тело окаменело. Она дождалась, когда Лука уйдет, стекла по стенке автомобиля и легла на землю. Запах мокрой сырой травы. Противные рыжие листья на щеках, в волосах, у рта. Хочется перестать быть собой, быть в этом теле. Хочется слиться с землей, дождем и мерзким ветром. Хочется, чтобы холод забрал меня всю. Хочется стать темнотой. Хочется ничего не чувствовать. Только промозглую осень. Хочется стать осенью, чтобы выпустить из глаз воду и залить ею весь мир, выдыхать с такой силой, чтобы вырывать деревья с корнем и срывать крыши домов, выть так, чтобы все слышали сквозь щели в окнах. Чтобы люди попрятались по домам от страха и не выпускали своих детей из рук никогда.

Но даже собственные слезы она не могла почувствовать, потому что они сливались с влагой травы, в которую уткнулось ее лицо. Только содрогания тела могли сказать тому, кто увидел бы ее со стороны в этот момент, что она плачет.

Мысли скакали. Она молодец, что его убила. Но теперь она такая же ужасная тварь, как и они. Интересно, есть ли здесь кладбище или только крематорий? Вокруг лес или поле? Как часто сюда приезжают люди? Наверное, по штатному расписанию. Что если их тут увидят? Не увидят – ночь на дворе. Идти ли завтра в больницу? Вряд ли встану. Что с детьми? Я же оставила их одних на ночь. Как найти следующего мучителя? Чья рука держит ту дверь? Где была моя сестра и что они с ней делали? Что они со мной делали? За что? Почему я? Ненавижу. Убью. Простите.

Настя содрогалась лежа на мокрой земле в истерическом припадке так долго, что промокла вся одежда, даже нижнее белье. Закончилось действие антидепрессантов, которые она впервые приняла сегодня днем.

Через какое-то время из здания вышел молодой человек со сгорбленной осанкой и поволочился в сторону заправки, неоновая фирменная синяя эмблема которой виднелась на другой стороне дороги. Он заметил Настю, лежавшую на земле и плачущую, но сделал вид, что не обратил на нее внимания. От незнакомых шагов она остановила рыдание, замерла, вжалась в землю еще сильней и подняла округлившиеся от испуга глаза.

В окне появился Лука – он махнул Насте, которая только что поднялась на ноги и смотрела стеклянными глазами в никуда. Луку она поняла:

– Подгони машину к коричневой двери сзади к торцу.

Она послушно делала все, что он говорил ей. Память отправила ее в забытье на это время – как они вытаскивали тело на каталку, потом перекладывали в печь и ждали несколько часов его прогорания – ничего этого она не помнила. Ей казалось, что Лука уложил ее в подсобке на диван, где ночевал хозяин помещения (был ли это Даня или кто-то другой, с кем он смог договориться, она даже спрашивать не стала) и оставил поспать. Лука все сделал сам. Но в этом она была не уверена. Когда труп сгорел, солнце уже рвалось к рассвету сквозь нависающие осенние металлические тучи, остатки пепла они собрали и, отъехав немного, выбросили в заросли папоротника.