– Добро пожаловать в Берлин. Вы у нас часто бываете? – спросила она при знакомстве.
Я объяснил, что Рипсик проехалась однажды по Восточной Германии в составе туристической группы, я же в этой стране впервые.
– Надеюсь, это путешествие доставит вам удовольствие, – сказала она сердечно. – На следующей неделе мы свозим вас в Лейпциг. Там состоится презентация романа вашей жены. Еще мы подготовили для вас поездку в Мюнхен, но это позднее. А пока отдыхайте, гуляйте по Берлину. У нас быстро развивающаяся столица, многие сравнивают ее с Нью-Йорком.
Я поблагодарил ее за приглашение и добавил, что именно это, гулять и знакомиться с Берлином, мы и собирались делать. Затем мы вышли. Антуанетта, которой был вверен кошелек издательства, спросила, какой ресторан мы предпочли бы: итальянский или немецкий. Мы, естественно, выбрали немецкий, нам хотелось получить представление о местной кухне. Правда, я был неприятно удивлен, когда к венскому шницелю в качестве единственного гарнира был подан сухой и, разумеется, холодный картофельный салат, но в остальном ужин прошел весело. Хозяева, как я уже говорил, обильно вливали в себя вино, мы же впитывали новое окружение, новую атмосферу.
– Тебе это не кажется ненормальным? – неожиданно спросила Рипсик.
Мы уже выехали из города, за окном поезда проносился темный густой лес.
– Что? – переспросил я.
– Что женщины работают, а мужчины валяют дурака.
– Не понимаю.
– В «Цурюке», как ты сам видел, все позиции захватили женщины. «Томас Манн Хаус», напротив, полон мужчин, – нетерпеливо объяснила Рипсик.
– А почему ты думаешь, что мужчины в «Томас Манн Хаусе» валяют дурака?
– Разве это настоящая работа – принимать гостей и устраивать литературные вечера? Раньше такое называли синекурой.
Я засмеялся.
– Ты не знаешь современное западное общество. Все эти мужчины в поте лица зарабатывают на хлеб насущный: они пишут проекты.
– Какие проекты?
– Такие, на основе которых какой-нибудь очередной фонд назначает им грант. Ульрика рассказала мне, что город оплачивает только половину расходов на содержание «Томас Манн Хауса», остальное они должны добывать сами.
– Какой ужас! Теперь я понимаю, почему у них унылые лица. Для мужчины, должно быть, очень унизительно сознавать, что он занимается чем-то абсолютно бессмысленным. Я не думала, что западные мужчины настолько деградировали.
– Почему деградировали? Может, у них просто нет выхода? Когда в моде эмансипация, мужчинам трудно конкурировать с женщинами.
– Это одно и то же, – сказала Рипсик задумчиво. – Если мужчины позволили эмансипации войти в моду, значит, они деградировали. Кстати, теперь я понимаю, чем обусловлена популярность дамских романов. Какие именно рукописи превратятся в книги, это ведь решают не читатели, а издатели. А они, как мы убедились, сплошь женщины.
Город для писателя – неисчерпаемый источник сюжетов, там живут прототипы, которые становятся его персонажами. Здесь они влюбляются, женятся, изменяют, разводятся, делают карьеру, лгут, скопидомствуют, транжирят, предают, издеваются над слабыми, заболевают и умирают. Для иных надобностей писателю город не нужен, напротив, он утомляет его, главная часть его жизни все равно проходит в одиночестве, за пишущей машинкой или, как ныне, за компьютером. Однако он тоже человек, ему хочется расслабиться, поглядеть на что-то красивое, подышать воздухом, если не свежим, то хотя бы приправленным выхлопными газами. И тогда писатель поступает именно так, как нам посоветовала Оэ: идет гулять. Иными словами, город для писателя место, по которому можно бродить в поисках эмоций, желательно положительных. Писатели предпочитают провинции столицу не только потому, что в столице больше издательств и критиков, но и из-за того, что в ней, как правило, изящнее окружение, утонченней и пышнее архитектура, больше памятников и миловиднее женщины.
Но Берлин, увы, произвел на нас скорее печальное впечатление. Конечно, это был богатый город, застроенный большей частью добротными каменными домами, каких в Таллине не больше дюжины, но в нем, как сказал бы Полоний, отсутствовала система. Это было эклектическое, аморфное, иногда даже безобразное скопление мест обитания, без настоящего центра, без большого пешеходного района, и, что главное, без истории. Конечно, мы все знаем, в чем дело, город не построишь за год, за десяток лет и даже за сотню, на это уходят века, вот почему с городом надо обращаться столь осторожно, сколь возможно, сносить только устаревшее и уродливое и сохранять каждое здание, при возведении которого был выказан талант. Берлин же за пару лет сравняли с землей. Сравняли с землей, конечно, очень общее определение, надо бы сказать, разбомбили, но тогда создалось бы впечатление, что какие-то варварские вражеские армии, новые вандалы напали на Берлин и вообще на Германию и уничтожили плоды многовекового архитектурного творчества немецкого народа, но это ведь не так, в своей горькой судьбе немцы не могут винить никого, кроме самих себя. Они сами, как говорим мы, эстонцы, «вызвали духов», и эти духи действовали беспощадно, так же беспощадно, как до того немцы орудовали на их родине (что касается русских) или просто с превентивной жестокостью, пытаясь сохранить жизнь каждого отдельного англичанина и американца и во имя этого сбрасывая сотни тысяч бомб на ни в чем не повинные здания. Никогда раньше я не видел столь отчетливо, что представляет собой война, как далеко во времени расползаются ее последствия. И это не только в Берлине, но вообще в Германии. Таллин по сравнению с Берлином или Лейпцигом, пострадал мало, Ленинград, нынешний Санкт-Петербург, немцы щадили, правда, я был и в Киеве и Минске, но давно, в юности, когда над подобными вещами не задумываются.
Конечно, время не стоит на месте и там, где когда-то возвышались здания, возведенные в прошлые века, выросли и продолжают расти новые, но поскольку я привык к Старому городу Таллина, строительство это казалось мне внедрением протезов в давно ставшее инвалидным тело. Хотя, возможно, лет через пятьсот и по Берлину будет прогуливаться какой-нибудь писатель, восхищаясь домами двадцать первого века, которые покажутся ему древними, возможно… А может быть, и нет.
Поскольку прогулки по Берлину сами по себе были не очень интересны, мы стали искать себе некую цель. Мы с Рипсик оба меломаны, точнее, любители оперы, еще точнее, поклонники итальянской оперы, а если сказать прямо, без обиняков, фанатики Верди, поэтому мы начали изучать репертуар театров и прочесывать магазины, где могли бы продаваться оперные видеофильмы. Со спектаклями дело обстояло не лучшим образом: в одном театре весь месяц пели Вагнера (еще один философ, на этот раз в музыке), от другого нас отпугнули висевшие в кассе фотографии, на которых Риголетто красовался в смокинге с бабочкой, а вокруг него вскидывали ножки девушки из ревю (попытки осовременить ту или иную оперу почти без исключения кончаются фиаско), остался третий, но там первый Верди шел только через три недели. Таким образом, мы пока сосредоточились на магазинах. Увы, в какой из них мы не входили, мы оказывались среди американских фильмов. Мы обследовали полки, перебирали кассеты, злились, ругали массовую культуру, выходили и отправлялись на поиски следующего. Во время одного из таких марш-бросков Рипсик неожиданно остановилась и показала на пустырь за домами.
– Я узнала это место, – сказала она взволнованно. – Раньше тут проходила Берлинская стена.
Мы некоторое время стояли молча, глядя на то, чего уже не было.
– Я помню, какое жуткое впечатление она на меня тогда произвела, – пояснила Рипсик. – Город как город, дома, улицы, и вдруг – стена. Высокая, бесконечно длинная, без единого просвета.
Помолчав еще немного, она добавила:
– Они могли бы оставить хотя бы несколько метров. На память.
Да, от Берлинской стены не осталось ни сантиметра, ее снесли, и там, где некогда стреляли по пытавшимся бежать с востока на запад немцам, шло не то что оживленное, а грандиозное строительство. Дни и ночи напролет гудели краны, шипели сварочные агрегаты, грохотали самосвалы. Казалось, немецкий народ старается как можно быстрее забыть прожитые врозь годы – в отличие от войны, воспоминания о которой культивировали почти мазохистски, сохраняя церкви без башен и башни без церквей и основывая там и сям антифашистские музеи. Так неужели прошедшие полвека были настолько постыдными, что от них не должно было остаться ни единого камня? Социализм все-таки не фашизм, его преступления, по крайней мере, после второй мировой войны, не были такими масштабными и дикими. А может, вопрос был не в стыде, а в том, чтобы быстрее покончить с проснувшейся в восточных немцах за последнее десятилетие ностальгией по тому самому режиму, от которого они раньше мечтали избавиться? Ибо те «осси», с которыми мне довелось встретиться, отнюдь не колотили себя кулаком в грудь и не объявляли себя жертвой «дурацкой русской власти» (как это делают эстонцы), они не проклинали прошлое и не благодарили на коленях своих спасителей по эту и по ту сторону Атлантической лужи, наоборот, они были настроены критично, они, можно сказать, в каком-то смысле даже жалели о происшедшем, что, как было видно, раздражало самодовольных «весси».
