– Это наш самый большой, двухкомнатный номер, – пояснил Йенс Йоахим Шульц, тощий, в очках замдиректора «Томас Манн Хауса», услужливо открывая дверь напротив лестницы – в ожидании нашего прибытия он задержался на работе допоздна.
Мы вступили в просторную комнату с низким потолком, стены которой, как тому и положено в мансарде, были не вертикальными, а наклонными – тогда я еще не знал, как часто буду стукаться о них головой. Посреди помещения маячило, как привидение, нечто, соединяющее пол с потолком, то ли квадратная колонна, то ли еще какая-то подпорка, а дверь в дальнем конце вела в малюсенький кабинет.
– Сейчас темно, но днем отсюда изумительный вид на озеро, – похвалился Шульц.
Он передал Рипсик ее грант, спросил меня, кто я, не художник ли, покивал понимающе головой, когда я сообщил, что тоже писатель, мы еще немножко поговорили, потом он пожелал доброй ночи и ушел. Рипсик принялась распаковывать чемоданы, я же внимательно осмотрел комнату, которой предстояло на месяц стать нашим домом. Под окном в углу красовалась библия нового времени – телевизор, на низкой книжной полке выстроилась пара десятков томов, самым интересным из которых была телефонная книга. Потом Рипсик пошла мыться, а я уселся на край постели и продолжил обследование. Меня не оставляло чувство, что в этой комнате что-то не так. «Зачем в таком красивом здании помещения столь сомнительного вида?» – спросил я себя, еще раз поглядев на низкий потолок, подпорку и выступы. Из ванной доносился плеск воды, и это был единственный звук в доме, было трудно поверить, что в двух десятках километров от центра миллионного города может быть так тихо. Наконец плеск прервался, а вскоре появилась и Рипсик.
– Когда пойдешь мыться, будь, пожалуйста, осторожен, не залей пол, – сказала она, забираясь в постель. – Идея занавесок для ванны немцев еще не посетила.
– Как сказал про них Верди, племя сильное, но нецивилизованное. Впрочем, это было больше ста лет назад. В промежутке наверняка что-то изменилось. Вполне возможно, что немцы стали самым цивилизованным народом мира.
– Поживем-увидим. Для чего мы, в конце концов, сюда ехали, если не для того, чтобы их узнать.
– Да? А я думал, что мы приехали на презентацию твоего романа.
Рипсик на подначивание не ответила, а когда я посмотрел в ее сторону, увидел, что ее глаза закрыты – она спала. Я начал раздеваться, сделал резкое движение и в первый раз ударился головой о выступ. Мое тихое чертыхание разбудило Рипсик.
– Будь, пожалуйста, осторожен, – сказала она сонно и тут же заснула снова.
Удар оказался не бесполезным, благодаря ему я посмотрел вокруг новым взглядом и понял: во времена негоцианта на верхнем этаже наверняка располагались комнаты для прислуги.
– Интересно, почему этот дом называется «Томас Манн Хаус», а не, к примеру, «Эрих Мария Ремарк Хаус»? – спросила Рипсик за завтраком.
Мы сидели в зимнем саду на первом этаже, сквозь большую стеклянную стену открывался поэтический вид: пологий склон, поросший деревьями, в отдалении туманный контур озера.
– Я думаю, потому что здание принадлежит Обществу Томаса Манна, – сказал я.
– Это я понимаю, – продолжила Рипсик, – но скажи, пожалуйста, почему они образовали именно Общество Томаса Манна, а не Эриха Марии Ремарка. По-моему, Ремарк – писатель куда лучше. Даже Генрих Манн нравится мне больше, чем Томас. Я, как ты знаешь, честно пыталась прочесть «Волшебную гору», но не одолела и половины, скучно стало, «Буденброков» тоже бросила. Если уж говорить о семейных романах, то «Буссардели» намного более интересны.
– Немцы, наверно, другого мнения. Шульц и тот вчера сказал, что Ремарка у них уже никто не читает, как и Белля, из классиков Томас Манн единственный, кого не забыли.
– Ты хочешь сказать, что немцы – скучные люди, и потому предпочитают скучную литературу?
Я понял, что придется напрячь мозги. Рипсик имеет замечательную привычку открыто ругать все, что ей не по вкусу. Будь это кто иной, подобное можно было бы счесть всего лишь проявлением дурного характера, но оценки Рипсик опираются на основательную начитанность и энциклопедические знания. С ней никогда не бывает скучно, своими желчными замечаниями она побуждает меня думать. Я сделал, подавляя чувство отвращения, большой глоток горького кофе – дома я варю кофе сам, смешивая несколько разных сортов, но здесь пришлось мириться с тем, что предлагали за шведским столом – и сказал:
– Мне кажется, что у них другое понимание литературы, они ищут в ней больше смысла жизни, нежели искусства как такового. Видишь ли, каждый народ силен в каком-то одном жанре, французы например, чистой воды литературная нация, опера – вотчина итальянцев, русским больше всего подходит балет…
– Почему, у них в девятнадцатом веке была тоже великая литература, – возразила Рипсик.
– Была, – согласился я. – Невозможно все так четко классифицировать. У французов, например, тоже замечательный балет. Но какая-то тенденция все-таки существует. Таких буквально созданных для танца ног, как у русских балерин, нет больше ни у кого, и такой эмоциональности тоже, в то время как французы стремятся к рафинированной психологической интерпретации, даже ставя балет-сказку, если вспомнить «Лебединое озеро» Барта. Немцы же чисто философский народ. У кого, кроме древних греков, было столько философов? Кант, Гегель, Шеллинг, Фихте, Шопенгауэр, Ницше, Хайдеггер, если перечислить только часть. Есть еще немало. Фейербах хотя бы. И, в конце концов, Карл Маркс, хоть и был евреем, но родился в той же Германии и писал по-немецки. Короче говоря, европейская классическая философия это, в первую очередь, философия немецкая. Конечно, были еще Декарт, Спиноза, другие, но они, скорее, исключение. Философия это территория немцев, их главный вклад в мировую культуру. Точно так же, как главный вклад китайцев, если отбросить бумагу и порох, иглотерапия, а индусов – йога. В Германии все имеет примесь философии, все здесь расценивается только с точки зрения философии, добавит ли оно нечто этой дисциплине или нет. Все мышление немцев пронизано философией. Или, говоря иными словами, они априори думают по-философски. Вот и литература здесь всегда была чем-то большим, чем собственно литература, то есть беллетристика, функция немецкой литературы – пассивно поддерживать философию или хотя бы копировать ее.
– Вот и получается, что по мнению немца хороший роман обязательно должен быть скучным.
– Именно. Вот почему они ставят Томаса Манна выше, чем Ремарка. Хотя я тогда уж предпочел бы Музиля. Музиль как философ намного крупнее Манна. «Человек без свойств» это словно длиннющее эссе в тысячу двести страниц. И, в отличие от Манна, Музиль остроумен и ироничен.
Рипсик открыла коробочку йогурта, и ее глаза заблестели от предвкушаемого удовольствия.
– Музиля они в Германии любят меньше, чем Манна, наверняка потому, что он был австрийцем. Не считают его до конца своим. Так же, как русские никогда не сочтут своей меня. Казалось бы, в литературе важнее всего язык, на котором книга написана, но на самом деле срабатывают всегда совсем другие факторы. У тебя может быть богатый запас слов и гибкий стиль, но если ты чужая, как я, какая-то армяшка, твоя писанина никого не интересует. К тому же я пишу не про российскую, а про армянскую действительность. А Музиль, как я понимаю, писал хоть и по-немецки, но про Австрию. Если бы Австро-Венгерская империя существовала по сей день, Музиль был бы куда более знаменит. А современная Австрия слишком маленькая и невлиятельная страна, чтобы с ней считались и интересовались ее литературой. В итоге все упирается в экономическую мощь. Посмотри на англосаксов. Литература у них еще скучнее, чем у немцев, сплошное размазывание слез и сантименты, но поскольку у них много денег для той белиберды, которую они называют маркетингом, они и навязывают свою дрянь всему миру.
Ругать англосаксов одно из любимых занятий Рипсик, но еще больше ей нравится йогурт, поэтому она взяла ложку и сменила речевую функцию языка на вкусовую. Я выпил еще глоток кофе.
