– По сравнению с лагерем довольно просторно, не правда ли? – спросил Латинист.

Латинист остался в живых благодаря знанию латыни, когда в лагере стали искать замену вышедшему на волю фельдшеру, он представился, как закончивший четыре курса медицинского факультета молодой полуспециалист, и, в качестве доказательства, перечислил уйму латинских терминов. Впоследствии начальник медпункта, конечно, понял, что имеет дело с самозванцем, но прогонять его не стал, пощадил, несмотря на то, что Латинист был чрезвычайно неуклюж, еще более неуклюж, чем Эрвин, и его перевязки напоминали скорее птичьи гнезда.

Когда хозяин отправился на кухню готовить ужин, Эрвин подошел к ближайшей полке. Книг у Латиниста было так много, что Эрвин почувствовал зависть – в его таллинский книжный шкаф не вместилась бы и четверть здешней библиотеки. Рядом с книгами на русском стояли французские, которые Латинисту присылала живущая во Франции тетя, в пределах возможного, естественно. Да, тут есть, что почитать! – подумал Эрвин. Его французский, правда, «покрылся плесенью», но, если для начала попользоваться словарем, постепенно дело пойдет. Он вытащил первый попавшийся том и обалдел – это был Манифест Коммунистической партии.

– С какой поры ты стал коллекционировать классиков марксизма-ленинизма? – спросил он иронично, когда Латинист появился в дверях.

Латинист захихикал.

– А ты открой книгу.

Эрвин так и сделал и обнаружил, что на титульном листе стоит совсем не то название, что на обложке.

– Конспирация, – объяснил Латинист. – Если бы тетя прислала мне почтой то, что внутри, как, ты думаешь, к этому отнеслась бы бдительная советская таможня? А теперь все чисто, открывают пакет, смотрят – наш человек.

Латинист подошел к противоположной полке и наклонился.

– А что ты сейчас переводишь? – спросил Эрвин.

– «Дороги свободы».

– Это что такое?

– Это… – Латинист выпрямился, чтобы обдумать ответ, и после некоторой паузы сказал: – Это последний французский роман. Я имею в виду – настоящий роман, а не те рассказики, которые они в последнее время стали этим словом называть.

– И кто автор?

– Лучше не спрашивай. Стыдно признаться, мужичок – красноватый. Но пишет, подлюга, неплохо. Конечно, не Бальзак, но для современности сойдет. Его зовут Жан-Поль Сартр.

Имя казалось Эрвину знакомым и он пытался вспомнить, где он его слышал.

– Не основатель ли экзистенциализма?

– Он, – кивнул Латинист. – Так сказать, наш ответ Чемберлену, то бишь, их ответ советскому атеизму. Понимаешь, после того, как целых три пса посетили космос, возник вопрос, почему старикашка с седой бородой, который восседает на облачке, на лай не реагирует. Собаки, правда, попали на орбиту не очень давно – но для чего умные люди, если не для того, чтобы подобные вещи предвидеть? Вкратце, чтобы тебя долго не мучить, этим умным людям там, на западе, уже давно стало стыдно, что в такой отсталой стране, как Россия, осмелились скинуть старика-бога с облачка прямо в мусорный ящик, в то время, как они все еще должны ходить причащаться. Но коммунизм их тоже не устраивал, они усмотрели в нем элементы религии, вот и стали искать свой вариант – и придумали, что, если высшего судьи нет, значит, человек по своей сути свободен. А вот как он этой свободой пользуется, это уже другое дело. Возможностей немало, отсюда и заглавие.

Произнеся эту тираду, он снова наклонился, достал с нижней полки, из ниши между толстыми томами «Ругон-Маккаров» початую бутылку коньяка и двинулся к двери.

Взволнованный Эрвин последовал за ним без костылей – в узком коридоре было нетрудно сохранять равновесие.

– Значит, все было не зря? – спросил он, остановившись в дверях кухни и стараясь поймать сквозь заполнивший помещение дым взгляд Латиниста.

Латинист ответил не сразу, поскольку возился с яичницей, которая в его отсутствие успела изрядно подгореть.

– Что не зря? – спросил он наконец.

– Все. В том числе, наши страдания. Я ехал в поезде с тремя девушками из Таганрога… – Он рассказал вкратце о своей встрече с сотрудницами музея. – Если б ты знал, какое замечательное впечатление они производили. Это какое-то совершенно другое, именно свободное поколение. Их не заставляли ходить по воскресеньям в церковь, слушать бормотание попов, если они во что-то верят, то только в красоту и любовь. Я смотрел на них и думал – раньше девушки такими не были. И теперь я слушаю тебя и узнаю, что такое поколение родилось не только у нас, а во всем мире, и что мы – мы своим аутодафе, – он почувствовал, что становится пафосным, но не смог удержаться, – мы, можно сказать, показали им дорогу к свету.

От полноты чувств к его горлу подступил комок, и он умолк, иначе еще долго говорил бы.

Латинист, который в течение речи Эрвина успел накрыть на стол и даже проветрить кухню, обратил на него взгляд своих карих миндалевидных глаз и долго смотрел в упор.

– Я думаю, – сказал он наконец, – что на самом деле эти девушки верят не в любовь, а в материализованное выражение этого галлюциногенного состояния, проще говоря… – Он закончил предложение грубым словом – несмотря на классическое образование, Латинист не утерял способности пользоваться русским языком во всем его объеме, а что касается цинизма, то тут ему не было равного во всем лагере. – Но, с другой стороны, мы-то что можем иметь против этого? – Он указал на табуретку у стены. – Чего стоишь, не на поверке же.

Яичница с помидорами, немного отдавала углем, но все равно была вкусной. Эрвин, который раньше ничего такого не пробовал, ел и хвалил.

– Да это что, дежурное блюдо холостяка, – заскромничал Латинист, – вот если Ванде удастся завтра прийти, скажу, чтобы она сделала тебе котлеты.

Они поели и выпили, потом Латинист налил в стаканы крепкого чаю и рявкнул:

– А теперь признавайся, куда ты на самом деле едешь! Не думай, что я поверил твоей басне про Вешенское. Надеюсь, пощадишь меня, такого же инвалида, и мне не придется таскаться в комнату, чтобы принести буклет прошлогодних шолоховских дней, где перечислены все двести пятьдесят языков, на который стибренную им вещицу перевели, в том числе, и эстонский.

Эрвин понял, что попался, и стал лихорадочно думать, чего такого еще наплести, но вовремя вспомнил, что лучшее вранье – это правда.

– Мной заинтересовался эстонский КГБ, и я решил на некоторое время исчезнуть из его поля зрения.

Про то, как его пытались отравить, он пока говорить не стал.

Идея оправдала себя, Латинист кивнул довольно:

– Так я и думал.

Налив еще по рюмке, он провозгласил тост:

– Чтоб они сдохли!

И, когда они опрокинули стопки, продолжил более деловитым тоном:

– Не буду у тебя спрашивать, чем вызван их интерес, хочешь, говори, хочешь, нет. В наше время, чем меньше знаешь, тем лучше. Но одно я тебе скажу – ехать дальше тебе нет никакого смысла. Да и куда тебе ехать? С такой внешностью тебя везде арестуют, как немецкого шпиона. Можешь остаться у меня, пока все не затихнет. С местными стукачами, я думаю, мы справимся. Один живет тут прямо надо мной, этажом выше, я даю его дочери частные уроки, так что он попридержит язык. Одежду мы тебе поменяем, реинкарнация Риббентропа Ростову не нужна, моя на тебя, конечно, не налезет (Латинист был на голову ниже Эрвина), но для чего существует советская торговая сеть? И если мы не найдем ничего подходящего в универмаге, на такой случай у нас в запасе есть подружка Ванды, которая совершенно официально спекулирует иностранными тряпками – она директорша комиссионного магазина. Что касается стирки, то с этим после войны нет проблем ни у одного мужчины, которому меньше ста, так что и тебе найдем прачку – надеюсь, ты не понял слово «прачка» буквально? Такому красавцу, как ты, нельзя ржаветь, это преступление против природы. Вообще, я думаю, когда наши бабы тебя увидят, они разорвут тебя на части. У меня тут пара соседок, я уже упомянул им, что ко мне приедет гость из Эстонии, адвокат, и видел бы ты, как они возбудились! Или ты хочешь приударить за актрисочками? И это возможно, театр хилый, гамлетов нет, офелии скучают…