Теперь на передний план выступает вылезший из кабины офицер, он вытаскивает из кармана бумажку и начинает читать – молодцы, соотечественники, грамотных больше девяноста процентов.

– Решение полевого суда Эстонской республики номер…

У офицера густой бас, как у Шаляпина, может, и впрямь пригласить на эту роль оперного певца, мелькает у Пээтера мысль, но сейчас нет времени думать об актерах, это потом, вместе с режиссером…

– Виктор Кингисепп, родившийся…

Пээтер довольно проворно встал и прошел к книжной полке – Вальдек во время отпуска любил решать кроссворды и потому притащил на дачу один комплект той самой энциклопедии, ради которой жители Таллина и прочих эстонских населенных пунктов с ночи стояли в длинных очередях у книжных магазинов. Выхватив толстый том в красно-коричневых тонах, Пээтер быстро полистал его, пока не нашел нужную страницу – Кингисеппский район, Бумажно-целлюлозная фабрика имени Кингисеппа (ну и воняла она!), драмтеатр имени Кингисеппа… Ага! Он впихнул энциклопедию на место и в темпе двинулся обратно к столу, пока дата не вылетела из головы.

– … 24-го марта 1888 года, бунтовщик, член ЦК запрещенной коммунистической партии и государственный изменник…

Я не изменник, изменники – вы, думает Кингисепп, но вслух этого не произносит, несолидно, только принимает еще более гордый вид.

– … приговорить к смертной казни через расстрел. Решение привести в исполнение…

Мерзавцы, думает Кингисепп, подлые трусы, не осмелились устроить процесс, даже закрытый, не говоря о публичном, боялись, что народ узнает, соберется и разнесет стены суда. И даже если не разнес бы, и то Кингисепп оставил бы после себя такой след, которого уже не замажешь – ох, какую речь он произнес бы, он произнес бы такую речь, которую помнили бы еще десятилетия, не защитительную речь, а обвинительную, приговор капиталистическому строю. Понятно, почему они струхнули и устроили все так, чтобы не дать ему подобной возможности.

– Рота, к оруж-ию!

Точно так ли должна была прозвучать команда, Пээтер не знал, но черт с ним, если что, консультант поправит.

– Целься!

Хорошо, что он писал не роман, тогда перед глазами героя пришлось бы прокрутить всю его жизнь, теперь можно было ограничиться какой-то яркой сценой – но какой? Сколько революционеров уже расстреляно в кино, наверняка в несколько раз больше, чем в реальности, и все они перед смертью что-то вспоминали, поди придумай что-нибудь оригинальное. Небо, материнская ласка, купание в теплом море, нежный взгляд любимой – все это уже было, надо было найти что-то новое, свежее, такое, чтобы зритель в зале от удивления ахнул – надо же, что этот Буридан выискал…

Пээтер задумался. Детство у Кингиссепа было скучноватое, да и политически не самое подходящее – сын владельца пансиона, вряд ли он ходил в драных штанах с заплатами на коленях. Юность? Первое знакомство с марксизмом? Ну, это получилось бы нравоучительно, как и встреча с Лениным, время таких фильмов прошло, к тому же главный редактор предупредил его, чтобы он не включал Ленина в список персонажей, это слишком сложно, все-все, текст, актера, грим, надо будет согласовывать на уровне Политбюро – но что же тогда?

И вдруг Пээтер понял.

– Когда мы победим, – говорит Кингисепп проститутке, завязывая утром шнурки ботинок, – а однажды мы точно победим, тогда тебе уже не придется идти на панель, мы отправим тебя в школу, ты научишься достойной профессии и станешь уважаемой гражданкой страны пролетариата. Кем ты хотела бы быть?

– Водителем трамвая, – отвечает проститутка.

Ну дура, ничего лучшего придумать не могла, поморщился Пээтер, но вымучивать что-то другое не стал, он ценил идеи, возникшие спонтанно, персонажи должны были вести себя так, как они хотели, а не так, как хотел бы он.

– Ты будешь водить трамваи, я обещаю, – говорит Кингисепп торжественно.

В следующую секунду он снова стоит, привязанный к сосне в лесу под Таллином, винтовки поднимаются, их пустые дула угрожающе смотрят на Кингисеппа.

– Да здравствует власть пролетариата! – кричит Кингисепп.

Получается фальцетом, но что с того, вот и будет поестественнее, никогда не надо бояться, что герой покажется смешным, на то он и герой, чтобы остаться мужественным и в смешном положении – и на лице Кингисеппа появляется последняя, возвышенная улыбка.

– Огонь! – командует Шаляпин, то есть, офицер.

Раздается залп, из дул вырывается белое облако дыма, с деревьев, каркая, взлетают вороны. Камера некоторое время вращается, как в известном фильме «Летят журавли», потом останавливается. Кингисепп лежит на траве, его остекленевшие глаза смотрят в небо, где кружится гордый орел.

Погоди-погоди, он же не мог упасть на землю, если был привязан к дереву, понял вдруг Пээтер, зачеркнул это предложение и написал вместо него: «Голова Кингисеппа падает на грудь», может, этот кадр не такой величавый, но что поделаешь, он немного еще подумал, добавил вытекавшую изо рта струйку крови, такое он в фильмах видел часто, оставил орла, несмотря на то, что теперь тот оказался вне поля зрения Кингисеппа, парить в небе, вывел немного ниже крупными буквами «Конец фильма» и положил ручку на стол.

Ура! Он все-таки поступил правильно, что поехал на остров, подальше от любвеобильных женщин и советской власти, правда, пришлось помучиться, чтобы раздобыть допуск в погранзону, умолять председателя Союза писателей, чтобы он оформил фиктивную командировку и бродить по коридорам отделения внутренних дел, да и ночь, проведенную на пароходе, приятной не назовешь, билеты на самолет были давно распроданы, а на море как раз начался шторм, и ему пришлось даже покормить рыб, но зато теперь сценарий был готов, и он мог смотреть в будущее намного оптимистичнее, чем раньше. Даже, если в Каннах премию за лучший сценарий присудят кому-то другому, шесть тысяч рублей от киностудии Таллинфильм он получит в любом случае, то есть, конечно, не совсем шесть, четверть ему выдали уже весной в качестве аванса, и эти деньги он честно проел, последние же несколько сот рублей потратил в ресторане «Глория» в обществе новой любовницы, и, подумал Пээтер с некоторым смущением, не только на овсяную кашу и кефир – ибо Марина, с которой он познакомился на Пирита, хоть и не была алкоголичкой, но белое вино все же любила, не говоря об отбивных, которые она поглощала с куда большим удовольствием, чем сам Пээтер, чей аппетит в известной степени подавляли мысли о плохой карме свиней. Далее налоги… Пээтер помрачнел – если с подоходным налогом и партийным взносом можно было еще примириться, то платить алименты, да еще двум женам – это чересчур, государство могло бы и подумать, прежде чем навьючить на мужчин такую ношу.

«А твои отцовские обязанности?» – напомнил о себе надоедливый товарищ – внутренний голос. Отцовские обязанности, проворчал Пээтер, я выполняю у колыбельки сценария и других литературных отпрысков, да, они намного больше его дети, чем те две дочки и один сын, которых ему родили Майре и Маргот. Хотел ли он сам этих детей? Наверняка можно сказать, что нет, и если он не очень резко протестовал против их появления на свет, то только потому, что так было не принято, новая жизнь это что-то святое, ее нельзя затрагивать даже словесно… Но мыслью все-таки можно? Кому понадобились эти дети, он, конечно, знал – обеим матерям, которые таким образом удовлетворяли свой биологический инстинкт – но при чем тут он? Для писателя орава детей – только обуза, но разве жены это понимали? Наоборот, именно писатели в глазах эстонских женщин слыли самыми породистыми быками-производителями, и Пээтер мог еще благодарить судьбу за то, что не имел поэтического дара, ибо тогда женщины ему не дали бы покоя вовсе – эстонского поэта с меньшим числом детей, чем пять, найти среди членов Союза было трудно.

Последнее сравнение вызвало у Пээтера облегчение, и он подумал, что надо примириться со своей участью и быть великодушным, пусть Майре и Маргот получат свои алименты, они это заслужили, если не чем иным, то тем, что у них хватило ума предпочесть писателя бармену. Он тоже совсем уж на бобах не останется, столько, чтобы, получив и другой гонорар, за сборник рассказов, прожить вполне сносно, без всяких Кингисеппов и прочих халтур, примерно год, он получит, тем более, что потребности его не столь уж велики. «У тебя на столе коробка папирос и спички, стакан крепкого чаю и несколько книг», – процитировал Пээтер. На его меню это было, правда, не очень похоже, от курения он отказался давно и черному чаю, как известно, предпочитал воду с вареньем, но много не надо было и ему, только пару сот грамм голландского сыра в день, полбанки меда, полкило лесных орехов…