Чувствуя, что так говорить, даже про себя не годится потому как грешно, Парка недовольно поморщился, поймал на ходу, подле свинороин лягушку, испустил хохоток и, позабыв о раскаянии тронулся вверх.

«Чаем, наведут на обидчика, – подумал вверху: – Тощ? Важно ли? Поклон как поклон!.. В сумерках – умеренно синий».

Кто же-таки все же содрал: некий переводчик? гуляй? писарь? – промелькнуло у Парки чуть ли не в пятнадцатый раз. – Впрочем, сукноносец не мог. Сам, дурья голова пострадавши. К свеинам забрался, колпак!

Вспомнив злоключения тихвинца помор усмехнулся. – В бранники едва не попал… в пешие. Сумел отвертеться. Дескать побывал, на коне, воином, в литовскую брань чуть ли не у самых европ; где-то у Смоленска велась. Накушался де, воин, а тут – что и от кого боронити: гавань? Чужаков – от своих? В чем-то, разумеется прав. Что ж к сельскому труду не пристал? Чо не согласился докапывать, за крепостью ров? – можно бы, за деньги наняться. Видимо, не то на уме. Торговать – не целину подымать, с коробом – значительно легче, – промелькнуло в душе. – Видели таких, не один… Разве от землицы уйдешь? Коробейничество сущий пустяк; именно. Легко рассуждать!.. Всякая работа – не легче.

Пользуясь часами прохлады сельник, без единого роздыха убрав полосу, вызревшую близ верховины, ровной приспускается в низ.

Вот выделился зеленоватый клинышек невызревшей ржи; «Добрая считаем, годится», – пронеслось на уме; ниву расчленяет прогал; связан очередной, вроде бы уже восемнадцатый, – подумалось Парке, али девятнадцатый сноп. «Нижнее обилье – потом, после», – проворчал на ходу, выразив наумное вслух: – Полюби? Ну як, не устал? Терпится? Ну ну, говори.

«Ж-жвик-к» – чуялось в какой-то наклон нечто наподобие хруста, переломившегося напополам, «Хррык»; Вершину явилось на ум, что слышанный вдругорядь в пучке, срезанном почти без натуги, просто и легко изошел («Отповедь, считай!») – от серпа.

«Верно говоришь, побратим; поехало!.. И вещи подчас могут по-людски вещевати… Рыком, получается; ну. Важно ли? Куда поважнее сицевого делу катиться, в горку и под горку, по-разному. (Все – разное дык)… Два десять снопов хорошо, больше – лучше. Сотню бы иметь, до темна. Движется, идет по предвиденному. Что там – кабан. Вздор, мелочь… Жизненное. Брат говорил, в молодости: вся живота, дескать – вереница потерь».

Весело поигрывал серп, точно пригвожденный к руке, въевшись рукояткою в длань, думалось иное, скользком; есть хочется, не хочется пить; даром, что работал подчас нижние посевы, у берега – дышалось легко;

«Ж-жвик-к… храп… харрап…»

Жен чуточку, гляди затупился, труженик, – отметил в низу, но еще все-таки порядком востер – пожвикает какое-то времечко без помощи-от… надобной не так, чтобы очень… брата своего, не в пример более тупого;

«Жвик-к… жвик-к»… брата, понимай: оселка.

Добре! Наконец – господин! Около – ни свеев, ни старост. Волюшка! Поодаль стрекочут, прыгая в колосьях изки. Подлинное всё, настоящее! Устал? Не совсем; терпится; позднее – на роздых. Час – к полдню. Тё-ёп-ленько… Восстали кузнечики. Да сколько же их? Тьма… тьмущая, – неслось в голове. Кое и когда по жнитву слышен перешепот колосьев – падала окрест, на урочище, – казалось жнецу, шепелевато шевелящаяся ближе к вершине от шальных ветерков, как бы недозрелая, тишь.

Поле-от – по прраву своё! Не барину-боярину корм, работаемый в поте лица, по-честному, обилие – в дом, семейке, – ликовал хлебороб. Это вам не то, что искать за морем больших калачей. Жизнь как жизнь. Отчина не всякожды пряник, временами – сухарь. – «То-оже хорошо… По труду… Легче ли дается живот, скажем, на Великой Руси? Да и за морями, у немцев, слышали – не паточный мед… не сахар, – промелькнуло в душе, частью изреченное вслух: – Нетрудная работа – не труд». Что же из того, что порою, в городе нарвешься на плеть? Изредка… По чистой случайности. Бывало и так. Бьют всюду, говорили купцы; принято де так, на миру, так – везде. Видимо, таков человек… По духу, по еговой природе. Господи, куда ты смотрел? Больше – по верхам? на луну? Прости меня, Создатель, раба грешного, создателя пашни. – «В горочку давай, шевелись», – пробормотав, селянин.

«Хррап… Жвик-к… жвик-к» – ответствовал, по-своему серп, как бы в подтверждение слов.

Жаль, да ничего не поделаешь: не долги часы утренней прохлады и свежести – приходит жара;

Вот полдень.

Подсказал посошок, воткнутый повыше землянки утром, на пролысой земле. Труженик, в сорочке навыпуск видел, наблюдая за ним самую короткую тень.

Времечко летит как стрела, – сообразил хлебороб. Столь же скоротечна и молодость. Ушла, не вернуть. Мало ли? – под сорок годов! Стар… Несколько, не так чтобы очень; в некоторой степени; ну. Полупожилой человек.

…Жил, в Красном не тужа, по-людски; можно бы сказать: с удовольствием, – подумалось Парке, ощутившему зной даже у берез, наверху, – не рыпался куда-то за лучшим; одумался; получше сказать, правдивее: отец пригрозил только за одни разговоры о таком посадить в доменную печь, на денек. Далее, в тридцатом году – поехало-пошло-покатилось к лучшему само по себе, просто и легко, как по маслу… По щучьему веленью, ага. Но, да и братеник помог. Действовали соополчась, как бы-то – в едином строю. Не было бы счастья – несчастье, можно бы сказать помогло. Странно? Да не так, чтобы очень, всякое бывает в миру. Словом получилось удачно, – рассудил хлебороб. – Даже, перебравшись на устья кое и кого кое в чем, просто и легко превзошел: дом, лучший посреди калганицких, с пашнею (наврал: не своя), дети, разумеется собственные (то же; наврал, – общие), подруга – жена. То бишь человек – состоялся, ежели так можно изречь. Можно. Для чего бы и нет? Вроде бы, во всем преуспел; воистину. И так, – пронеслось в сеятеле, – будет всегда. Что же из того, что пропал оберег? А что изменилось? Жердью долбануло, на Мье? Вздор! Ухнулась неделя? Пустяк.

(Вспомним поговорку о жизни, годную на все времена: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»; касается любого из нас. Вот именно; судьбу человека подчас определяет, увы, какой-то непредвиденный случай. Сказанное, в первую очередь касается Парки. Но, да попридержим коней; то, что переменит судьбу, сложившуюся, в общем удачно – далеко впереди).

…Как ни состояться? – неслось некоторый час на уме: жизненный успех – налицо. Главное, в земном бытовании, по-нашему: радость… И, наверно – любовь; то же, по-иному: хотение; и так говорят. Лучше – одинакая хоть, общая, когда у людей разных, мужа и еговой жены воля к таковому хотению друг дружки едина. Сицего, так скажем, добра – взаимности хватает, не мало. Да уж, получается так. «Мой!» – проговорила однажды осенью, в припадке любви… Помнится; и год не прошел. «Ну-ко шевели бородою… в горку», – произнес, отдохнув, медленно-премедленно;

Ышь… сильно сказано! Владелица-от. Правильно, с другой стороны. С этим, со взаимною хотью, – продолжал рассуждать, трижды поплевав для порядка в сторону плеча обстоит лепотнее, скажем хоть так, нежели в домах поселян, уж не говоря о семье Карлы, губернатора края, даром, что – владелец, хозяин скотного двора, за Чернавкою, где доит коров. С дюжину никак; племенных! Сам!.. С помощью крестьян, батраков. Мается один, без жены – за морем, собака живет. Изредка, по слухам, что правда: осенью, в предзимье наведается в штат, как в тюрьму. Добрые надои – не всё… Мало; маловато для счастья… Ну, а что же – еще? Вот. За неимением благ, имеемых владельщиком, Карлою с такого имения не худо иметь, тако же спокой для души. Сиречь благодушье; да, да: удовлетворенность имеемым, – едва ухватил чуть не ускользнувшую мысль. Тож есть; имеется…

– Им-меется!

«Жж-вик-к-сс…»

– Чо? Як? Ой ли, говоришь, побратим? нет? В естях, – проворчал поселянин, откликаясь на скрип. – Этого добра, благодушья, поплюем чтоб не сглазить, слава тебе, Господи хватит.

Вновь произвелось «Тьфу-тьфу-тьфу».

Благодушие суть внутреннее благополучие, довольство судьбою, – подержал на уме, думая о жизни помор. Так? Вроде бы. Оно достается, наперво – трудами в сердцах… Также, ломовою работою, когда настает время собирать урожай. Истинно. А больше – ничем. Благодушествовать может любой… даже генерал, губернатор, – да не на голодный живот. Всё есть для радости: и хлеб, и любовь… дом, дюжина (поменьше) гусей… печь.