Дети бросают в Винсента камнями, преследуют до самого его дома, пытаются забраться к нему в окна. Подстрекаемые нездоровым любопытством, зеваки толпятся на площади Ламартина. Винсент в отчаянии осыпает бездельников бранью. Он хочет защититься от них. От кого только ему не приходится защищаться – от полоумных болванов, которые его дразнят, от судьбы, которая обратила в бегство Гогена, разорила Южную мастерскую, разрушила планы Винсента, да еще «от мучительных укоров совести, которые так трудно описать». Винсент бушует у своих окон. Защищаться, защищаться! Но по силам ли ему? Нет, не по силам, он это чувствует! Все кончено, все погибло!.. Винсент неистовствует, выкрикивает бессвязные слова. Все его надежды безвозвратно рухнули, его душу раздирают страшные муки, безысходная скорбь, а тут еще эта вражда, необъяснимая злоба: разве можно это выдержать?
И снова, в третий раз, Винсент впадает в буйное помешательство.
На этот раз не успел Винсент прийти в себя, как на него обрушилось новое несчастье.
Восемьдесят жителей Арля подписали петицию мэру, в которой требовали, чтобы Винсента посадили под замок. Мэр сделал то, о чем его просили. Винсента посадили в палату для буйных, а дом его опечатали… Пришла беда – отворяй ворота! Болезнь, людская злоба, страх обывателей, вполне объяснимый, но в то же время их глупость: увидев в мастерской Винсента холст, на котором изображены две копченые селедки на листе желтой бумаги, полицейские восприняли это как намек на свой счет и оскорбились…
Винсент довольно долго не пишет брату, опасаясь, как бы Тео не отсрочил из-за него свадьбу, которая должна состояться 17 апреля, то есть ровно через месяц. Однако 19 марта он получает от брата такое встревоженное письмо, что решает рассказать ему правду обо всем происшедшем. «Я пишу тебе в здравом уме и твердой памяти, – заверяет он Тео, – не как психически больной, а как брат, которого ты хорошо знаешь. Вот что произошло…» Винсент уже много дней «сидит на запоре и под стражей», точно злоумышленник. Даже для того, чтобы написать письмо, ему нужно пройти через множество формальностей, как если бы он сидел в тюрьме. Курить ему запретили, и это ему особенно тяжело. Но хотя у Винсента есть все основания роптать, он должен сохранять спокойствие. «Если я не сдержу негодования, – совершенно здраво рассуждает он, – меня объявят буйным». Но что он такого сделал? В чем провинился? «Пойми, меня точно обухом по голове хватило, когда я увидел, сколько здесь подлецов, способных всей толпой накинуться на одного человека, да притом еще больного». То, что Винсент отрезал себе ухо, не касается никого, кроме него самого. Но даже если бы он и впрямь лишился рассудка, с ним тем более следовало бы обращаться по-другому, дать ему возможность гулять, работать. Винсент требует, чтобы ему вернули свободу. Но, требуя свободы, он ее боится. Он перенес уже столько приступов, что им овладел страх. Предоставленный самому себе, сохранит ли он хладнокровие, если его оскорбят или спровоцируют? Однако пусть брат не делает никаких попыток его освободить, это лишь «усложнит дело». Только терпение и выдержка самого Винсента могут спасти его из этого «осиного гнезда». Брат должен хранить спокойствие и идти к поставленной цели, не заботясь о том, что происходит в Арле. После свадьбы Тео они обдумают, как быть… Но «не скрою от тебя, – тоскливо признается Винсент, – мне легче было бы сдохнуть, чем причинять себе и другим столько неприятностей».
Счастливые арльские дни кончились. Вернулось отчаяние, и сквозь него уже проглядывает былая покорность судьбе. «Что поделаешь! Страдай и не ропщи – вот единственный урок, который преподносит жизнь», – подводит грустные итоги Винсент.
Винсент с трудом оправляется от перенесенных волнений, он понимает, что, если ему снова придется пережить нечто подобное, его состояние резко ухудшится. Так или иначе, он решил при первой возможности перебраться в другой квартал. Он хочет избежать назойливости людей, которые слишком хорошо его знают. Пастор Саль любезно предложил подыскать ему другое жилье. Но вообще стоит ли Винсенту оставаться в Арле? Ему этого уже не хочется. «Конечно, мне лучше не быть одному, – признается он, – но я скорее соглашусь навеки остаться в палате для буйных, чем портить жизнь другим».
Брат написал Винсенту, что Синьяк в самые ближайшие дни едет в Кассис-сюр-Мер и по дороге навестит Винсента в Арле. Если бы только Винсенту позволили выйти! Он так мечтает показать Синьяку свои холсты, увы, за это время их не стало больше. Сколько дней потеряно втуне! В прошлом году Винсент дал себе слово весной пополнить серию фруктовых садов. И вот сады цветут, но их красота отнята у Винсента.
Синьяк предполагал, что встретит в арльской лечебнице помешанного, а увидел «человека, рассуждающего совершенно разумно». По просьбе Синьяка Рей разрешил Винсенту выйти, и, само собой разумеется, Винсент был счастлив встретить одного из своих парижских друзей-художников и поговорить с ним без помех.
Винсент привел Синьяка к себе домой. Сначала их не хотели впускать, потом наконец открыли дверь. Войдя в мастерскую Винсента, Синьяк был потрясен. Так вот каковы картины этого безумца! На фоне побеленных стен сверкают ослепительной свежестью полотна Винсента, и что ни полотно, то шедевр. Что за краски! Что за роскошное цветение! «Ночное кафе», «Сент-Мари», «Аликан», «Колыбельная» и чуть подальше «Звездная ночь»… В благодарность за то, что Синьяк его навестил, Винсент подарил художнику натюрморт с селедками – тот самый, который так разозлил арльских полицейских. Приезд Синьяка подбодрил Винсента, вознаградил его за многие горести и помог отвлечься от пережитых невзгод.
Целый день проговорили Винсент и Синьяк об искусстве, о литературе, о социальных вопросах. «Редко, а может быть, даже никогда мне не случалось разговаривать с импрессионистами так, как с ним, – без взаимного раздражения и без колкостей», – писал Винсент. Быть может, эта встреча немного возбудила Винсента, но ему доставило огромное удовольствие обменяться мнениями с Синьяком. Синьяк по крайней мере «не приходит в ужас» от его картин! Однако к вечеру Винсент устал. Его утомила долгая беседа, а может быть, и яростно завывающий мистраль. Схватив вдруг со стола бутыль со скипидаром, он поднес ее к губам и хотел выпить. Синьяк понял: пора возвращаться в больницу.
Встреча с Синьяком оказала на Винсента самое благотворное влияние. К нему вернулись «охота и вкус к работе». «Само собой, – негодует он, – если ко мне каждый день будут приставать, мешая мне жить и работать, полицейские и злобные бездельники, городские избиратели, пишущие на меня жалобы своему мэру, которого они выбрали и который потому и дорожит их голосами, вполне естественно, что я снова не выдержу».
И однако он твердо надеется, что скоро сможет начать писать, и, чтобы эта минута не застала его врасплох, заранее заказывает брату очередную партию красок. Но не надо обольщаться – в тоне Винсента нет и следа прошлогоднего восторженного настроения. С каким-то трагическим безразличием покоряется он своей судьбе: «Я должен без уверток приспособиться к роли помешанного». С великими планами покончено навсегда. Винсент может остаться только второстепенным художником. Никогда ему не достигнуть высот, о которых он мечтал. «На трухлявом и подточенном фундаменте прошлого мне уже никогда не построить величавого здания», – пишет он с прямодушием, от которого сжимается сердце.
В конце марта Винсент вновь обрел душевное равновесие. 27 и 28 марта он заходил к себе домой, чтобы взять материалы, необходимые для работы. Заодно он прихватил с собой в больницу любимые книги: «Хижину дяди Тома» и «Рождественские рассказы» Диккенса. Он очень обрадовался, узнав, что его соседи не были в числе лиц, подписавших жалобу. Немного воспрянув духом, он принялся за пятый вариант «Колыбельной», надеясь вновь с головой окунуться в работу, в работу, которая «столько уже откладывалась».
«Как странно прошли эти три последних месяца, – писал он. – То нравственные муки, которые невозможно описать, то мгновения, когда завеса времени и роковых обстоятельств приоткрывалась на какую-то долю секунды».
