Наоборот: город на Толстом (восточном), а аэропорт на Тонком (западном), но это не суть важно.
Переправившись на пароме с Кавказа в Крым, мы провели неделю на пляже Коктебеля, затем три дня на территории заповедника Кара-Даг в Крымском Приморье, а потом двинули в Днепропетровск к Раисе (сестре Колечки Бойкова), с сыном которой Лёхой Лев-младший очень сдружился во время каникул в Геленджике.
В следующем году мы ездили без мамы втроём: он, я и липецкая кузина Алёна, она тогда заканчивала школу. Сначала поехали в Гагру в наш университетский спортивный лагерь «Джемете», но мне там не понравилось и мы вернулись в Геленджик, опять поселившись в доме родителей моего друга Колечки Бойкова. На обратном пути сначала заехали снова в Днепропетровск к Раисе, там у неё на химфаке Университета починили аккумулятор (мы замучились толкать автомобиль, чтобы заводить его), затем завезли Алёнку в Липецк и вернулись в Москву. Вот тогда я и объявил ему, что он остаётся со мной в общежитии МГУ.
Одного не могу понять до сих пор: почему Батюшка забрал меня именно после второго класса, когда еще сам не обустроился в Москве, а не через год, через два, через пять?1 И ведь что примечательно: Матушка позже мне не раз рассказывала, что в течение му-торного бракоразводного процесса, он постоянно ей твердил: Да забирай ты его, он мне абсолютно не нужен.2 Однако после решения суда он что-то не предлагал мне переехать к Матушке и Мише. И Баба Ира, которая в какой-то момент в его отсутствие дала слабину и поклялась Матушке, что отдаст меня ей после смерти Бабы Лиды, так и не отдала, просто из квартиры не выпустила – и все.3
Он не знал, что в конце того лета она собиралась тайно увезти его в Питер насовсем, поскольку уже договорилась об обмене квартиры на комнату в Питере с какими-то татарами – пенсионерами, решившими остаток жизни провести на родине. И уж совсем он забыл (к счастью для него) как она предприняла первую попытку увезти его в Уфу тоже по обмену жилья: это было в марте 1968-го, ещё не было никаких судов. Меня срочно вызвала бабушка Лида, которой об этих планах доложили доброжелатели. Я прилетел из Москвы и у нас единственный раз состоялось свидание втроём бывшей семьёй (она, я и Лев-мл.) с тех пор как я выставил её из родительского дома летом 1967-го, она тогда улетела отдыхать в Ялту, куда за ней рванул влюблённый Михаил, и вернулась оттуда уже в его квартиру. В первый и последний раз я при ней спросил Львёнка где он хочет жить – в нашей семье или с ней, объяснив ему, что она хочет увезти его насовсем. Он ответил, что в таком случае останется здесь, она ушла в слезах. На лестнице я предупредил её: «Не подавай в суд – опозоришься». Она подала в суд на следующий день. Всё получилось так, как я ей предсказывал. Но она не отступилась и предприняла вторую попытку, опять тайком. У меня не было выбора.
Не бракоразводного (она ведь уже была в третьем браке), а иска по отобранию ребёнка. И она ему жестоко наврала: я НИКОГДА ни разу ей такого не говорил, потому что тогда был убеждён – ему там с ней будет хуже, чем с нами (возможно, я ошибался, но уж очень было много красноречивых фактов). А врала она в это время всем напропалую без зазрения совести.
Мама к тому времени поняла, с кем она имеет дело, хотя её всю оставшуюся жизнь мучила совесть, что ребёнок не живёт с родной матерью.
Вот так я оказался в ненавистной Москве, и начался совсем другой период моего Детства, далеко не розовый. Жили мы так.
Для тех, кто никогда не бывал в здании на Воробьевых горах, хочу пояснить его устройство. Оно состоит из нескольких зон: в центре зона А, где расположены аудитории, кафедры, ректораты, библиотеки, «профессорская» столовая, холлы, лифты, лестницы, зоологический музей с 25 по 30-й этаж (выше – уже шпиль, куда доступ закрыт) и т.п.; а по бокам – зоны Б, В, Г, Д, Ж, З , Е и К, которые, собственно, и являются общагой. Четыре основные зоны представляют собой два длиннющих коридора в виде буквы Т, по бокам которых расположены блоки. Каждый блок имеет две комнаты с общей прихожей, душем и гардеробом. В конце коридоров кухни и выход на лестницу, на стыке – холл с лифтами, место вахтерши и небольшой зал высотой в два этажа, в котором стоит телеящик, несколько рядов кресел и пианино. Что ценно: на стойке у вахтерши стоял телефон, по которому не только ты, но и тебе могли позвонить: достаточно было набрать номер, сказать номер блока и количество звонков – и вахтерша добросовестно звонила, пока вызываемый абонент не приходил. К нам, например, был «один звонок», а к соседу Ломоносову – два.4 Удобно, верно?
Соседом был не Ломоносов (он жил в блоке напротив), а молдаванин Миша Москалу из Тирасполя.
Жили мы в Зоне Б на седьмом этаже в блоке 707 с видом на парк со стадионом и теннисными кортами, м. «Университет», строящийся новый цирк и расположенный по обе стороны Ломоносовского проспекта квартал так называемых «домов преподавателя». В нашей восьмиметровой комнате помещались только полуторная тахта (поперек под окном) и секретер с откидным бюро вдоль одной стены. А вдоль другой вечером Батюшка раскладывал толстые подушки с той же тахты, и на них я спал. Вот такая началась веселая жизнь. К тому же, оказавшись вырванным из-под плотной опеки бабушек – клушек, мне пришлось привыкать к самостоятельности. Ведь моя новая школа находилась в глубине квартала домов преподавателя, и мне приходилось проезжать на автобусе три остановки до метро, а потом еще пешком топать. В том же районе приютился детский клуб, куда я ездил заниматься музыкой и живописью – только на одну остановку дальше. По странному совпадению, этим же летом Матушка и Миша решили уехать из Октябрьского,1 и после долгих ухищрений они сумели обменять свою двухкомнатную квартиру на комнату в коммуналке. Но в Питере. Куда и переехали в сентябре. И в первые же каникулы Батюшка показал мне, где вокзал, где кассы, где перрон, посадил в вагон – и вперед!2 Дальше я сам покупал билеты и ездил, и в Питер и в Октябрьский. Матушка с Мишей поначалу меня встречали – провожали, а потом перестали. Так я стал самостоятельным.
Какое там совпадение? Это было исполнение задуманного плана, ибо она понимала, что хотя умыкание сына не состоялось, но Питер – не Октябрьский: и ближе и привлекательнее, можно уговорить к переезду, она же знала, что я обязательно буду отправлять его к ней на каникулы, потому что видела – в отличие от неё, я не собираюсь лишать его родной матери.
Естественно, хотя, я точно знал, что в Питере начнётся моральная обработка, уговоры к переезду, но я видел, как быстро он привык к ГЗ и был уверен, что ему не захочется сразу опять менять резко свою жизнь.
Мой день проходил примерно так. В 7-30 Батюшка просыпался (я будильника в упор не слышал), расталкивал меня и снова укладывался. Я вставал, умывался, одевался, спус-кался на первый этаж, заходил в буфет при студенческой столовой (там народу было меньше), легко и быстро завтракал, садился на бас и ехал в школу. После уроков – обратно, и если папаня был дома, то мы вместе шли обедать, а если его не было, то я это делал один. Затем я гулял, а ровно в четыре садился за уроки. Ну а потом опять ехал на занятия. Вечером играл с друзьями, читал, учил устные уроки – а ровно в девять Батюшка меня укладывал спать. Ну и по каким-то дням я играл на пианино, а в бассейн ходил по субботам, благо он находился в подвале самого здания. И это – единственное, что я делал с удовольствием.
Тут внимательный читатель, вероятно, должен спросить: а что означают фразы «ровно в четыре» и «ровно в девять»? Ты что, в интернате жил? Э-э-э-э-э, в этом то все и дело, это как раз начинаются те нюансы под названием «прелести жизни с Батюшкой». Дело в том, что батяня мой всю жизнь считал, что главное – это режим. Хотя сам никакого режима не соблюдал, ложился под утро, вставал в полдень, ибо был «совой». Но ведь и я именно с третьего класса почувствовал, что я тоже «сова», но Батюшку это абсолютно не вол-новало. И с поразительным упорством он укладывал меня спать в девять часов (а попро-бовал бы я придти домой хоть на пять минут позже – был бы жуткий скандал), а сам про-должал работать – и страшно злился, если замечал, что я долго засыпаю. А как я мог заснуть сразу, да еще при свете? К счастью, вскоре ему самому это надоело, и он стал уходить и гасить свет, и я мог спокойно полежать и подумать о смысле жизни.3
