© Матюхин А., текст, 2017

© Ролдугина С., текст, 2017

© Щербинина А., иллюстрации, 2017

© Дубовик А., художественное оформление, 2017

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

Ночью у кромки древнего леса горел костёр; языки пламени трепетали, и тени беспорядочно метались вокруг, словно чудовищные спутники Гекаты.

У огня сидели двое странников: мужчина пришёл с запада, женщина – с востока. Их одежда была поношенной, сапоги – стоптанными, а глаза напоминали тёмные зеркала. Странники долго молчали; первой заговорила женщина.

– До рассвета ещё далеко, – вздохнула она. – Скучно ждать в молчании, да и неловко… Расскажи, странник, что ты видел в далёких краях? Наверняка тебе есть о чём рассказать.

Мужчина приосанился – слова женщины польстили ему.

– Не скрою, я видел много удивительного, – сказал он. – Однажды мне довелось повстречать человека, гонимого Алекто, и я узнал, какой беспощадной может быть вина.

– Говорят, что вина – и есть второе имя Алекто, – откликнулась женщина. – А я как-то раз увидела издали Медузу Горгону. Взгляд её и вправду наводит ужас! Хорошо, что она смотрела в другую сторону, иначе быть бы мне камнем. Кажется, ничего страшнее и нет.

– Как бы не так. Взгляд Медузы губит одного, а на поле битвы гибнут сотни, – возразил мужчина. – Я видел много войн. И всегда поблизости бродила Эрида, богиня раздоров, порождающая зависть даже между богами, и хохотала.

– В море тоже нет покоя – жадная Сцилла несёт смерть кораблям, – согласилась женщина. И вдруг улыбнулась: – Много на свете бед, но и добра много. Я видела, как гонимые беглецы просили о сострадании у алтаря Элеос – и получали защиту.

Лицо у мужчины посветлело; видно, он вспомнил о чём-то хорошем.

– Мне как-то довелось повстречать художника, вокруг которого плясали Музы, и учёного, в котором зажгли они пламя вдохновения. Прекрасное было зрелище!

– А Элпида, Надежда? Говорят, она всё-таки выбралась из ларца Пандоры, пусть и позже других… И слышал ли ты о Психее?

Мужчина и женщина проговорили всю ночь. Они рассказали друг другу множество историй – об ужасах, встреченных на пути, и о прекрасных чудесах. Слова были точно искры, из которых к рассвету разгорелось пламя нового чувства.

Они решили, что хотят увидеть следующий рассвет вместе, и отныне их путь лежал в одном направлении.

Алекто неутомимо преследует преступников и днём, и ночью, не давая им ни минуты покоя.

Листовки еще висели на каждом столбе и дереве города, но тело уже было найдено, похороны назначены.

С листовок, распечатанных на черно-белом принтере, смотрело улыбающееся личико двенадцатилетней Иры – передних зубов не хватает, короткие волосы растрепаны, ямочки на щеках и узкие щелочки глаз – а под фото текст: «ПРОПАЛ РЕБЕНОК! Пожалуйста, всем, кто видел эту девочку, просьба позвонить по телефону… Одета в… Особы приметы… Вышла из дома и не…»

Листовки были ненужным элементом, шелухой, потому что девочку отвезли в морг, произвели вскрытие, отмыли, одели и вывезли с заднего входа морга на автомобиле сразу на кладбище.

Лёвкин сидел в кабине, слева от хмурого молчаливого водителя, который непрерывно курил, одну за одной, и сплевывал в окно сквозь щербатые зубы. Один раз, перед въездом в кладбище, когда грузовик подпрыгнул на кочке, водитель матернулся и процедил:

– Ну, неправильно это. Не должны родители, того самого, хоронить детей. Каждый день что-то такое происходит. Тошнит…

Лёвкин кивнул, потому что сказать ничего не мог. Слова застревали в горле.

На похоронах собралось человек двадцать. Несколько бабушек выли в голос. Гроб казался каким-то совсем уж маленьким, будто игрушечным. В какой-то момент Маша пошатнулась, цепко подхватила Лёвкина под локоть, дыхнула валерьянкой, запричитала:

– Господи, господи…

Помимо валерьянки, она наглоталась еще таблеток, поэтому вряд ли соображала, что происходит. Под ногтями у Маши была грязь – с утра она возилась с цветами во дворе… не только с утра, а последние несколько дней, с того момента, как пропала Ира. Каждую свободную минуту.

Гроб опустили в яму, и несколько работяг в десять минут забросали яму землей с холмиком. Сверху положили венки, воткнули деревянный крест с фотографией в центре. Бабки продолжали ныть, а Лёвкин смотрел то на этот холм черной свежей земли, то на серое небо без туч. Кольнула беглая мысль, что все происходящее – неправда. Помутнение рассудка, страшная сказка, придуманная непонятно кем и непонятно для чего.

В кармане завибрировал телефон. Какой-то неизвестный номер.

– Да? – хмуро спросил Лёвкин, сквозь вязкость грустных мыслей соображая, что вряд ли кто ему вообще мог позвонить сегодня, в такой момент, в этот ужасный вечер.

– Я, это, по номеру звоню, – сказал в трубке мужской голос. – Я её видел.

– Кого?

– Ну. Девочку вашу. Вы же на листовках написали, мол, кто видел – отзовитесь. Ну, вот.

В груди у Лёвкина что-то звонко лопнуло.

– Опоздали, – сказал он дрогнувшим голосом. – Похороны у нас.

В трубке тяжело засопели, а потом спросили:

– Как же это? Я же полчаса назад видел. Как живую. Ямочки эти, глазенки, прическа…

Лёвкин не дослушал, нажал на сброс и так крепко сжал телефон, что почувствовал, как скрипит тонкий пластик.

Маша смотрела на крест… сквозь крест… ей бы следовало отоспаться и прийти в себя; взгляд мутный и ничего не соображающий. Лёвкин повел жену по узкой грязной тропинке, мимо других могил, к выходу. Следом потянулась безымянная вереница сопровождающих. Когда Лёвкин усадил Машу в такси, забрался сам и назвал адрес (хотя городок был таким маленьким, что, кажется, таксисты знали каждого пассажира в лицо), телефон зазвонил снова.

– Слушаю, – буркнул Лёвкин, на этот раз раздраженно.

– Я по поводу девочки, – затараторили в трубку, но уже другой голос, женский. – Слушайте, вам надо подъехать. Буквально час назад видела её в парке, ну, который возле кинотеатра. Где Церквушка, знаете? Может, она где-то там прячется. Может, убежала просто? Вы, главное, не волнуйтесь. Надо поискать. Только листовок мало. Надо еще по телевизору пустить, на местном нашем, и чтобы в интернете кто-нибудь написал…

– Послушайте, – перебил Лёвкин. – Послушайте, мать вашу. Какая девочка? Я её только что похоронил! Мертва она. Нет больше никакой девочки.

– А как же листовки? – спросили в трубке. – Не бывает такого. Пока ищут – есть надежда. Вы не отчаиваетесь, ладно? Отчаиваться ни в коем случае нельзя!..

Маша уснула, тяжело уронив голову ему на плечо. Лёвкин сбросил, а затем вовсе отключил телефон. Он никак не мог разобраться, что творится в душе. За окном мелькали серые многоэтажки старого района, столбы, деревья, парки, газоны, киоски, магазины, люди. Среди всего этого Лёвкин видел листовки с фотографией его дочери. Ямочки на щеках, все дела.

Доехали быстро. Лёвкин растолкал жену, повел ее, полусонную, через двор к дому. В коридоре разул, снял верхнее, уложил на диванчике в крохотной летней кухне. Маша что-то бормотала, царапала ногтями кожу на запястьях, и, наконец, уснула.