Поехали мы не сразу: а вдруг еще кто жив остался? В одну сторону прошли, в другую - никого. Забрали мы с собой младенца, зампотех развернул его на клеенчатом сиденье в кабине. "Мужчина! - говорит. - Как думаешь, Васек, сколько ему? Месяцев семь-восемь? Больше?" А я в этом деле ни бум-бум. По мне, что два года, что пять месяцев - не разбираюсь, не имел с ними дела, с маленькими-то. Потом зампотех стал мне всякие поручения давать - мол, ведро сполосни, теплой воды принеси из радиатора, да еще достань из сумки индивидуальный пакет, мыло, полотенце. Флягу со спиртом тоже велел прихватить. У найденыша нашего все "обмундирование" - и одеялко, и простынка - в грязи вымокло и промерзло насквозь. Гасилов закрылся в кабине, согнулся в три погибели, намочил клок ваты спиртом с теплой водой и давай малютку обтирать. У того тельце даже порозовело, через стекло видно. Гасилов снял шинель и безрукавку, укутал малыша. Сам на холод выскочил, гляжу, дальше раздевается: рубашку снял, разорвал пеленка получилась. Он опять в кабину залез, стал малыша пеленать. Завернул его сперва в рубашку, после в гимнастерку, в безрукавку меховую. На себя только шинель накинул, и поехали мы с ним дальше. Едем, а он и говорит: "Плохие мы с тобой родители, Васек! Ведь дитя покормить надо. Слышишь, стонет? Промерз совсем, ослаб, а свое требует. Чем кормить будем?" Ну, я к нему только вещевой мешок подвинул. Там тушенка свиная, колбаса копченая, опять же сало, хлеб. Еще спирт чистый. А вот молока никакого, даже сгущенного.
Расстроился наш зампотех. И вдруг гляжу: отрезал он полоску марли, завернул в нее дольку шоколада, а шоколад, надо сказать, выдали нам хороший, свежий. Вот он и дает эту самодельную соску младенцу. Тот сперва все выталкивал, кашляет, давится, но, видно, разобрал вкус, зачмокал. Гасилов на руках его держит, радуется. Никогда я нашего зампотеха таким не видел. Может, вы по разговору заметили: любим мы его, а я так прямо особенно привык. Но никогда не думал я, что может он быть таким... Нежным, что ли, тихим. То гири двухпудовые подбрасывал, а здесь руки у него оказались будто материнские, так он ловко на ходу и помыл младенца, и завернул, и покормил...
Ехали мы в полной темноте. Я спросил: "В Котлубани остановимся, товарищ инженер-капитан?" Он удивился: "Это к чему же? Нам надо в полк спешить". - "Так ведь пассажира нашего куда-то определить надо. Есть у меня там знакомая, добрейшей души старушка. Потому и осталась, не эвакуировалась, что, может, помощь какая от нее понадобится. Всем, кому трудно, она как мать родная. Может быть, возьмет ребеночка? Не в полк же его везти..." - "Твоя правда, - говорит Гасилов. - Делай остановку в Котлубани. Попробуем пристроить мальца".
Как всякий фронтовой шофер, я заранее облюбовал на этой станции место и для ночлега, и чтоб машину можно было заправить, а тут, на счастье, такая женщина оказалась славная. Хоть она и в матери мне годилась, я ее "кумой" называл ради уважения. Скажешь так, она и повеселеет сразу, на шутку шуткой отвечает.
Вот к ней мы поначалу и приехали...
НОЧЬ В КОТЛУБАНИ
Рассказ шофера Васькова я привел почти дословно, перечитав записи в своем пожелтевшем от времени журналистском блокноте.
О последующих событиях мне рассказывали поочередно и Васьков, и Гасилов, поэтому все, что произошло позже в Котлубани, встает в памяти зримой и достоверной картиной...
Нагруженный доверху фронтовой грузовик, разрисованный для маскировки грязнобелыми и зелеными пятнами и полосами, остановился у небольшого домика при железной дороге. Васек выпрыгнул из кабины, постучал в раму затянутого черной шторой окна и крикнул:
- Анна Евграфовна, кума, отчиняйте. То я, Васек!
На мгновение тусклая полоса света прорезала ночной мрак - это Анна Евграфовна приоткрыла дверь, чтобы впустить нежданных гостей.
Как же удивилась она, увидев на руках у офицера грудного ребенка. Кому как не ей, старой потомственной железнодорожнице, было знать, что всех детей давно вывезли в глубокий тыл. Но знала она и другое: на войне чего только не случается. Потому, не задавая лишних вопросов, она приняла ребенка из рук Гасилова, начала растапливать плиту. С Васьком она разговаривала попросту, как с человеком давно знакомым, обращалась к нему на "ты", как старшая к младшему. Скомандовала:
- А ну, поставь воду на плиту.
Едва шофер успел поставить ведро на огонь, хозяйка приказала ему принести корыто, висевшее в сенях на крюке.
Ловко и умело прижимая к себе ребенка, женщина подошла к пузатому старомодному комоду, выдвинула один из ящиков и, даже не заглянув в него, достала на ощупь чистенькое детское фланелевое одеяло, распашонки, чулочки.
- Это дочерино, - пояснила она. - На фронте сейчас дочка моя, медсестра она. И муж на фронте.
Через несколько минут Анна Евграфовна, пододвинув корыто поближе к накалившейся плите, ласково, по-матерински приговаривая над малышом, который таращил на нее круглые глазенки, стала его мыть. Васьков стоял рядом, поливал ребенка теплой водой из большого кувшина.
Гасилов крупными шагами ходил по комнате. Он так и остался в шинели, надетой прямо на голое тело: постеснялся снимать ее при женщине. Анна Евграфовна бросила взгляд на него, на разорванную рубашку и гимнастерку, что лежали на стуле, и, конечно, обо всем догадалась. Вымыла ребенка, завернула в большое пушистое полотенце и вновь подошла к комоду. Теперь она вынула из нижнего ящика тщательно сложенную вышитую украинскую сорочку.
- А это мужа моего, - пояснила она, протянула рубашку Гасилову и глазами указала на дверь второй комнаты. - Он у меня тоже на фронте, старый железнодорожник, заслуженный. Я ведь сейчас тоже на железную дорогу пошла работать, составителем поездов.
- Ой, как же тогда, - невольно вырвалось у Васькова, но тут он увидел посуровевшее лицо командира и прикусил язык.
- Чего "как же"? - ничуть не удивившись, сказала Анна Евграфовна. Пойду, договорюсь с напарником, сегодня днем пусть за меня поработает. А там уж найду кого-нибудь в помощь. Не в часть же вам его тащить.
Гасилов, сперва, похоже, не понимавший, для чего Анне Евграфовне понадобилось меняться сменой с напарником, просиял.
