— Так, дружочек, на работу я вас, конечно, беру, — вдруг выпалил Илья Феофилович, грузно поднимаясь из-за стола и почему-то протягивая руку лично Крабову.

У Рубинова отвисла челюсть, а Канашкина удивленно захлопала ресницами. Иван Петрович подумал:

«В общем, не очень-то красиво, но зато я, наконец, займусь чем-то таким, что принесет мне известность».

— Оформляйтесь, оформляйтесь, — продолжал Илья Феофилович. — Идите в отдел кадров, а искусству мы вас подучим, как следует подучим.

— А кем оформляться? — спросил Иван Петрович и мысленно приказал директору назвать размер зарплаты.

И тут же пожалел о своем приказе.

— Позвольте, позвольте, — забормотал он, — но у меня семья, и я иду к вам со ста семидесяти…

— Понимаю, понимаю, дружочек, но по какой сетке прикажете вас оформлять? — удивился Илья Феофилович, из которого постепенно улетучивался дурман первого крабовского приказа — теперь во всей грандиозной бессмысленности проступала суть собственного решения.

— Я подумаю, можно, я подумаю до понедельника? — спросил Крабов.

— Да-да, конечно, думайте, — почти радостно воскликнул директор, убирая протянутую руку. — Хорошенько думайте, у нас тут нелегко, поверьте, нелегко…

Крабов, не прощаясь, выбежал из кабинета, зачем-то бросил Ксюше «Пока!», и через три минуты его тело уносил первый подвернувшийся автобус.

Опомнился Иван Петрович на совсем не известной ему окраине от того, что пожилая контролерша настойчиво требовала предъявить билет.

Попав домой, он никого не застал и прилег на диван. Легкую дрему прервало возвращение Аннушки с Игорьком. Его растормошили, усадили к телевизору, и только за вечерним чаем он признался Анне Игоревне в своих назревающих трудовых трансформациях. Супруга выслушала его очень спокойно, уточнила все известные самому Крабову детали, а потом негромко, но крайне отчетливо сказала:

— Ванюша, я еще тогда, в прошлое воскресенье, подумала, что ты болен. Тебе надо лечиться, Ванюша. Чем дуться в преферанс с этим Ломацким, посоветовался бы с ним, может, к хорошему профессору попал бы. Только не рассказывай никому, что в цирк собирался, — засмеют. Когда выздоровеешь, проходу не будет.

Такого поворота Иван Петрович совсем не ожидал. Как это болен, когда вполне здоров? И за что его больным-то объявлять — за то, что не как все, за то, что захотел публику веселить, а не стал правой рукой Мурцуфла? За что?

Ни слова не говоря, он ушел в спальный угол и обиженно отвернулся к стене. Через полчаса появилась Анна Игоревна, тихонько улеглась рядом и положила ему руку на плечо. Крабов притворился спящим, но по вздохам супруги определил, что она немного всплакнула на кухне. От этого стало ему совсем тоскливо, и еще он вспомнил о неизбежной завтрашней процедуре с коврами. Пытаясь сам от себя убежать, Иван Петрович крепко зажмурился, глубоко вздохнул и куда-то провалился.

Хорошо бы сказать — провалился в сон, но ничто вокруг Ивана Петровича не вызывало сомнений в реальности происходящего. Возможно, у него был слишком своеобразный взгляд на реальность.

Он попал в какое-то помещение, где десятки людей ожидали своей очереди на безусловно важный прием. Иван Петрович знал, что сам он может пройти без очереди, из что его право очевидно для всех, но почему-то не спешил он воспользоваться своим правом.

Вдруг неподалеку от огромной двери с красивой, но неразборчивой табличкой Крабов заметил солидную фигуру Аронова, который сидел хмуро и неподвижно, как, впрочем, и остальные.

Пробравшись по довольно узкому проходу, Иван Петрович наклонился к Аронову и негромко спросил:

— Что здесь происходит, Михаил Львович? Аронов поднял на Крабова воспаленные глаза, видимо, с трудом отрываясь от своих размышлений.

— Что происходит? — безразлично переспросил он и вздохнул. — Страшный Суд происходит, Иван Петрович, вот что происходит.

Вообще-то, коридор и особенно вид очередей сильно напоминали Ивану Петровичу какое-то невеселое судебное присутствие. Однажды ему пришлось побывать в нарсуде в качестве свидетеля по делу об уличной драке. Так что он многое знал о деятельности учреждений такого рода, ему казалось — многое знал, и ответ Аронова его несколько удивил.

— Почему страшный? — прошептал он, остерегаясь нарушить тишину.

— Сами увидите, — нехотя буркнул Аронов и отвернулся.

«Не хочет разговаривать, — решил Крабов, — может, из-за проигрыша в прошлую субботу. Не похоже на него, вовсе не похоже. В сущности, он простой и веселый мужик… Или догадался, что я про Фанечку знаю?..»

— Да бросьте вы свои глупости, — вдруг взорвался Михаил Львович, бросьте! Неужели вы и здесь не можете подумать ни о чем более умном, чем мои отношения с Фаиной Васильевной?

— Что Фаина Васильевна? — поразился Крабов.

— А то, что у вас на уме вертится, — ответил Аронов. — Только не считайте, ради бога, что ваши хохмы с угадыванием чужих мыслей так уж оригинальны. Свои пора иметь. Здесь не цирк. Мы ведь на Страшный Суд призваны.

— Как прикажете вас понимать? — возмутился Крабов, краснея до ушей. Откуда такой тон?

— Отсюда! — парировал Аронов, хлопая себя по широкой грудной клетке, и добавил, — Тон вам не нравится… Потому что доделикатничались мы, дособлюдались… Вот вы, вы, например, почему вас в семеркину крестоносную шкуру потянуло? Фросину пособить захотелось, да? Пусть пигалицей, но в приличную касту, верно?

— Да нет, ведь! Ничего подобного! — еще более возмутился Иван Петрович. — Но не нравится мне быть валетом неприкаянной масти, хоть убейте, не нравится.

— Зато семеркой куда как славно! — съехидничал Аронов. — Между прочим, это был джокер. Вот от чего вы отмахнулись.

— Джокер? Ну конечно же, он! — обрадовался Крабов простому разрешению мучавшей его загадки. — Но к чему он в преферансе? Неужели на что-то годен?

— Пора свою игру предлагать, а не в чужой копеечным идеям соответствовать, — извернулся Михаил Львович. — Годность, она, ведь, еще и от правил зависит. Кто правила задает, тот и годен. Доигрались мы с вами, понимаете, совсем доигрались. Так уж сейчас хватит голову-то дурить, сейчас — на Страшном Суде!

— Что за навязчивые образы? — снова, раздражаясь, спросил Крабов. — В наше-то время и в нашенских местах…

— Очень даже к месту и ко времени, — усмехнулся Михаил Львович, поскольку это и есть настоящий Страшный Суд — все мысли наизнанку.

— Но судят-то за деяния, а не за мысли.

— Это там судят за деяния, а здесь — за мысли, — твердо сказал Аронов. Здесь вскрывают подлинную правду, и, поверьте, Господь не использует, подобно некоторым, свои способности для подглядывания в замочные скважины. Понимаете, говорят, за этими дверьми ничего уже нельзя скрыть или представить в ином свете.

— Говорят? — опять удивился Иван Петрович. — А разве многие оттуда выходят?

— Нет, — вздохнул Аронов. — Оттуда мало кто выходит, но кое-какие слухи проникают, знаете ли…

«Это понятно, — подумал Иван Петрович. — Слухи проникают сквозь самые непроницаемые преграды. Там, где не пройдет живой или мертвый, проползет слух. Здорово Львовича крутануло, если он в такую отчаянную мистику ударился…»

— Ну ничего, переживем, — сказал он как можно оптимистичней и подмигнул Аронову.

— Вы так считаете? — снова вздохнул Аронов. — Вашими устами да мед бы пить! Только я вряд ли переживу. Я заразился озлоблением, понимаете, натуральным озлоблением, а это высший грех, неискупаемый грех. Я так и не открыл своей главной темы. Год, два, три, годы — понимаете! — годы, и борьба за идею превратилась в склоку с Самокуровым, который меня за что-то возненавидел, и настал момент, когда я ему отплатил тем же. Надоело, зверски надоело расплачиваться за все годами, годами, годами… За чей-то интеллектуальный нарциссизм — своими годами, за чье-то желание гонять по заграницам ради ярких тряпок — своими годами, за чье-то ущемленное и давным-давно загноившееся самолюбие — своими лучшими годами… И я впал в смертный грех — однажды расплатился с судьбой ненавистью к Самокурову и иже с ним, озлобился на все, что его породило и позволяет ему процветать, и на себя за то, что я, вы меня, надеюсь, понимаете, не могу ничего доказать напрямую и должен перебиваться какой-то дохлой словоблудной дипломатией перед разнокалиберными мурцуфлами, которых вы добросердечно подозреваете в ощущении клетки времени, а они ощущают только вашу собственную клетку, ими же созданную, и понимают, что деваться вам в общем-то некуда, и любуются вашим инстинктом самосохранения и вашим бессилием. И теперь я боюсь, что договорился и уж наверняка додумался. Не спустят мне этого, Иван Петрович, никак не спустят. И Фаины Васильевны не спустят, и преферанса по субботам, и «Мизера втемную», которой я так и не смог дописать…