Семен Павлович Ломацкий, врач-венеролог, веселый и подвижный мужик лет пятидесяти, жил совсем неподалеку, в соседнем корпусе. Квартира его была обставлена очень прилично, а при мысли о количестве ковров в этой квартире у Ивана Петровича сразу же начиналась ломота в плече.
Когда Анна Игоревна говорила — обставляться, как люди, одеваться, как люди, она имела в виду не абстрактную личность с глянцевой иллюстрации, а конкретно Ломацкого и его стилизованную берлогу. Однажды Анна Игоревна побывала там в гостях, и с тех пор в ее взгляде затаился еще один кубометр тайной злости на свою нелепую судьбу. К счастью, ей очень не понравилась молодая жена Ломацкого Фанечка, пухленькое двадцатисемилетнее существо с очаровательной мордашкой и рвущимся к едва ли кому ведомым целям великолепным бюстом. Анна Игоревна считала, что такой брак подрывает основы общественной морали, ибо, во-первых, что будет, если все мужчины станут брать жен вдвое моложе себя, а во-вторых, за какие такие заслуги досталось Фанечке как сыру в масле кататься? «Конечно, я понимаю! — кричала Анна Игоревна в очередном приступе обличительного энтузиазма. — Я все понимаю! Ты тоже с удовольствием бросил бы меня, растоптав плоды совместной жизни ради сопливой девчонки. И хоть ты намного моложе Ломацкого, даже его со Фанька оказалась бы слишком молода для тебя, слышишь, слишком молода…»
Иван Петрович все это слышал и, разумеется, соглашался, со вздохом, но соглашался. Однако он вовсе не считал, что Фанечка до такой степени ему не подходит. Напротив, он не раз воображал себе этакие удивительно заманчивые сцены и даже как бы ощущал кончиками пальцев замочек на французском лифчике Фаины Васильевны — ведь не могла же она не носить именно французское белье…
Но игривые мотивы были давным-давно загнаны вглубь и никак не проявлялись — очаг гостеприимного доктора казался Ивану Петровичу неприкосновенным.
На этот раз Иван Петрович немного опоздал. Все были в сборе и, видимо, недоумевали. Ломацкий сидел за столом, сердито уставившись в расчерченный лист бумаги. Напротив устроился следователь Фросин, личность брюнетистая, поджарая и оттого крайне загадочная. Четвертый участник пульки Аронов, инженер божьей милостью, нервно бегал по комнате, преимущественно вокруг небольшого столика, где заботливая Фаина Васильевна приготовила поднос с весьма затейливыми бутербродами и двумя запотевшими бутылочками.
— … и все-таки не раскалывается, стервец, — произнес Фросин в момент появления Ивана Петровича.
Крабов напряженно пережевывал отрицательную эмоцию, полученную от Фанечки, которая открыла ему дверь, поздоровалась и с наимилейшей улыбкой выдала:
Господи, опять эта бесцветная личность. До чего ж надоело, неужели Киса не может водить к себе кого-нибудь…
Так и не выяснив Кисиных возможностей, Иван Петрович рванулся в комнату.
Деликатнейший Семен Павлович не сказал ни слова, лишь незаметно метнул взгляд на высоченные антикварные часы.
— Извините, — забормотал Иван Петрович, — домашние дела, так сказать, семейные проблемки.
— Ладно уж, не оправдывайтесь, — дружелюбно ухмыльнулся следователь Фросин. — Пока тут Михаил Львович организует по стартовой, я вам презабавную историю расскажу. Гаденькое дельце мне досталось…
Иван Петрович перевел дух и сразу успокоился. Никаких мыслей, кроме:
…эх, по холодненькой… возьму бутербродик с краю… сегодня уж повезет…
в воздухе не витало. Мягкий свет и уютное похрустывание колоды в руках у Ломацкого создавали все условия для быстрого восстановления истрепанного внутреннего мира Ивана Петровича.
— Так вот, находим мы у него шесть икон, — продолжал Фросин, искоса прослеживая нехитрые манипуляции Аронова. — Находим и, как положено, тянем на допрос, а он ни в какую. Знать не знаю, говорит, и не ведаю. Иконки, дескать, дрянь, купил у случайного человека примерно по трешке за штуку тому вроде бы выпить приспичило, — и именем не поинтересовался. Если надо, говорит, берите на здоровье мои иконки, мне такая ерунда и даром не нужна. И вот я сижу, печенкой чую — его это работа, а Пыпин только скалится. Неужели, говорит, вы меня, интеллигентного человека, в банальной краже подозреваете?
— Позвольте, позвольте, Макар Викентьевич, — вмешался Ломацкий, — я чего-то не понимаю. Разве вы никаких следов этого Пыпина в церкви не обнаружили?
— В том-то и дело, — радостно воскликнул Фросин, и Ивану Петровичу показалось, что не такой уж этот брюнет загадочный.
— В том-то и дело! Я же полчаса вам толкую, что следов никаких нет, что сам Пыпин, скорее всего, и рядом с той церковью не стоял, а дружка навел. Только теперь — концы в воду. Нет у него, видите ли, дружков, нет и точка! И седьмой иконы, самой ценной, тоже нет. — Тут без стартовой не разобраться, — подал голос Аронов. — Бросьте-ка эту ерунду, пора за дело.
Дружно выпили по маленькой, закусили отменно гастрономичными бутербродами и приступили.
И сразу, после первой же сдачи, Иван Петрович понял, что влип он в пренеприятную историю, поскольку все карты своих партнеров знает досконально, как будто лежат эти карты на столе картинками кверху.
И пошла кутерьма. Для начала засадил Иван Петрович Фросина на практически неловленном мизере. Пригласил Аронова втемную и после совершенно правильного первого хода следователя отобрал шесть своих и безжалостно всадил четыре. От этого художества у Фросина волосы встали дыбом, и он при следующей игре заторговался до червей и оставался без одной, а все потому, что Аронов имел привычку при своей сдаче сразу же подсматривать прикуп. А когда через два круга Иван Петрович торжественно заказал мизер, зная, что прикупные семерка и дама крестей дают ему все гарантии безопасности, Фросин нехорошо побледнел. И тут Иван Петрович сквозь ровный шелест простых счетных мыслишек уловил вой настоящего снаряда:
С ума сойти с этим Крабом. Ну, чего он творит? Краб, крап… Неужели крап? Тогда трешкой не обойдешься. Галка баню устроит, мать ее… Пришить бы этому разбойнику пару годиков строгача. Фраер проклятый…
И не было сомнения, что пакостные мысли относились к Ивану Петровичу Крабову — к кому же еще? В принципе, Крабов не обиделся, напротив, он наполнился внутренним раскаянием, но, с другой стороны, очень уж было приятно организовать бурю в застоявшемся субботнем болотце.
По традиции выпивали по финишной и расходились около часа ночи, повеселевшие и довольные друг другом. Но на этот раз атмосфера заметно испортилась. Иван Петрович выиграл тридцать один рубль сорок копеек, причем бедняга Фросин вынужден был заплатить ему почти половину. Понурые физиономии соперников и весьма вольные их мысли портили настроение, но самое важное заключалось в ином — из своего чудовищного выигрыша Иван Петрович решил заначить только червонец, а все остальные немедленно вручить Аннушке. Это обеспечивало, как минимум, недельный покой и всяческие семейные привилегии.
Всемирная любовь охватила Ивана Петровича, и если бы он мог, то несомненно предложил бы каждому рубля по три из своего приза. Для недельного воспарения в глазах супруги вполне хватило бы и десятки.
Натягивая плащ, Фросин снова стал жаловаться на судьбу, на безнадежное дело, из-за которого он, конечно же, схлопочет выговор от начальства. И тут Ивана Петровича черт дернул за язык. То есть хозяин языка буквально почувствовал какое-то щекотное прикосновение к кончику, возможно, это скатилась свернувшаяся в шарик всемирная любовь. В результате, он панибратски похлопал Фросина по плечу и сказал:
— Давайте-ка, Макар Викентьевич, я вам помогу, ей-богу, помогу.
— Да вы что, смеетесь? — вскипел Фросин. — Чем вы способны мне помочь? Вы? Это ж не в преферанс перекидываться!
— Хотите, поспорим, что помогу? — не унимался Иван Петрович. — Допрошу вашего Пыпина и расскажу вам, где он прячет седьмую икону…
— О, пари, пари! — захлопала в ладоши Фанечка, появляясь из спальни в сногсшибательном кимоно. — Заключайте пари!
Фросин затравленно шарахнулся от нее и черными своими дьявольскими глазами уставился на Крабова.
